– Домо аригато [66].

– Де нада [67], ‑ откликнулся Салем Туссен и тут же удивленно спросил: – А что это там за шум?

Джими Бигуд открыл окно, и они увидели, что улица внизу запружена хайнтами. И все они смотрели вверх, на здание. Заметив в окне движение, хайнты начали скандировать:

– Дай‑те нам царя, дай‑те нам ца‑ря!

– Мать твою так, – сказал Дохлорожий.

– Слышишь, мальчик? – спросила лисица. – Это они тебя так любят. Выйди на балкон и помаши им ручкой.

Как ни странно, эта демонстрация преданности ввергла Вилла в тоску.

– Ну чего это их так волнует? – спросил он всех и никого. – Разве в те времена, когда Вавилоном, Вавилонией и Присовокупленными территориями правил царь, было хоть на йоту лучше? Ну с какой такой стати те, кто никогда не видел от монархии ровно ничего хорошего, приветствуют ее восстановление?

– Дай‑те нам ца‑ря.

– Его Отсутствующее Величество являет собой воплощение справедливости, – объяснил Салем Туссен. – Поэтому более чем естественно, что все честные граждане жаждут его возвращения, а те, кто их эксплуатирует, боятся. – Один из его золотых зубов жарко сверкнул на солнце. – И эта сцена наглядно подтверждает, что все мои избиратели суть порядочные граждане.

– Дай‑те нам ца‑ря, дай‑те нам ца‑ря.

Все это время Джими Бигуд дергал высокое, до пола, окно, выходившее на маленький захламленный балкон. Теперь его труды увенчались успехом: окно с треском распахнулось.

– Ты надел бы этот свой колпак, – посоветовал Виллу Туссен. – А потом выйди, чтобы они на тебя посмотрели.

Вилл вышел на балкон с чувством, близким к головокружению, и увидел внизу, на улице, море запрокинутых лиц. Не придумав ничего содержательнее, он вскинул руку.

Толпа взорвалась криками и аплодисментами, заморгали слепящие вспышки фотокамер. Волна любви, кипевшая на улице, захлестнула Вилла и понесла, наполнила его невероятной энергией. Он чувствовал в себе достаточно сил, чтобы поднять автобус, достаточно ловкости, чтобы ходить по воде. Это было изумительное, незнакомое чувство. Он поворачивался то налево, то направо, махал то одной рукой, то другой и все улыбался, улыбался, улыбался, как слабоумный. Скажи ему прежде, что такое возможно, он бы никогда не поверил.

Но по прошествии какого‑то – до обидного малого – времени чьи‑то руки схватили его за плечи и втащили назад в кабинет. Он задыхался и хватал ртом воздух. А потом из тумана выплыло лицо Салема Туссена, и тот явно что‑то говорил.

– Да послушай же ты! – Олдермен встряхнул Вилла за плечи. – Слышишь или нет? Я сказал Дохлорожему, чтобы подогнал машину. Нужно вытаскивать тебя отсюда. Это дело, – он повернулся к лисице, – слишком уж склизкое, чтобы мне напрямую с ним связываться. Но у меня есть какое‑то странное предчувствие. Возьмите с собою Джими. Все прекрасно знают, что он из моих ребят, но в крайнем случае я всегда смогу сказать, что послал его как наблюдателя. Ну, – повернулся он к Виллу, – счастливо. Я так и считаю, что только полный псих может делать то, что уж ты там делаешь. Но будем надеяться, что как‑нибудь оно проскочит.

– Спасибо, Салем, ты настоящий мен.

– Я вобью за тебя в нкиси‑нконде новый гвоздь.

У парадного входа Старой Ратуши столпилась уйма зевак, у заднего входа их было немногим меньше, поэтому Вилл попытался проскользнуть в боковую дверь. Но все равно его заметили.

– Да это же белый, – сказал чей‑то голос.