Николай лежал на полу, грудь и голова были в крови. Бондарев пощупал сонную артерию. Под пальцами чувствовался пульс.

Раскупляев открыл глаза и улыбнулся:

– Голова кружится, – сказал он, увидев лицо Клима.

– Ты зачем бронежилет снял?

– Тяжелый он, несподручно в нем драться.

– Лежи, сейчас перевяжу.

Бондарев наскоро принялся бинтовать голову певца, а затем взялся перевязывать простреленное плечо.

– Потерпи еще, сейчас обезболивающее вколю.

– А мне не больно.

– Потерпи, потерпи… – бормотал Бондарев, своим голосом пытаясь придать партнеру уверенности.

– А я его сделал, слышишь? Сделал… – Николай правой рукой вцепился в плечо Клима. – Я его…

Пока певец несвязно бормотал, Бондарев связался с помощником президента.

– …Я понял, сотый километр. И ничего уже не отменить. Конец связи.

– Я сейчас вагон отцеплю, слышишь, Николай?

– Не надо, я с тобой. Мы еще повоюем.

И Раскупляев в окровавленной повязке вокруг головы, с перевязанным плечом стал подниматься на ноги.

– Как же ты без меня? Я же… мы же…

– Ладно, сядь. Я не стану отцеплять вагон. Сиди здесь и жди меня, – Бондарев взглянул на часы. – Если через полчаса поезд не остановится, выпрыгивай из вагона. Слышишь, что я тебе сказал?

– Мы еще повоюем, – бормотал певец и улыбался.

«Хороший мужик, – подумал Бондарев, – только он мне уже не помощник. Но и за то, что он успел сделать, спасибо. Главное, чтобы он дотянул до того момента, когда врачи появятся. Обезболивающего на полчаса хватит».

То, что пуля задела кость в плече, Бондарев понял сразу, когда ножом разрезал рукав и перевязывал рану.

«Держится, молодец».

Бондарев стоял на крыше вагона. Дул ледяной ветер, но Климу не было холодно. Он смотрел вперед, туда, в темноту, которую пронизывал состав. С каждой секундой, с каждым мгновением приближался сотый километр, тот самый, на котором решено пустить поезд под откос. И от этого бросало не в холод, а в жар.

С пистолетом в руке Бондарев двигался к голове поезда, перебираясь с вагона на вагон. У каждого люка на рефрижераторе стояла мина, и Клим задерживался, чтобы обезвредить вагон, застраховать поезд от взрыва.

* * *

У олигарха, прикованного к штанге наручником, от ужаса снесло крышу. Он кричал, обращаясь к майору:

– С вами хочет поговорить заместитель министра финансов. С вами может поговорить…

– На хрен! – слышал в ответ Пупкович. – На хрен мне все твои банкиры, министры! Мне президент нужен, и все. Вот если договоришься, чтобы он в отставку вместе с силовиками свалил, то жив останешься. А так жить тебе осталось… – майор Фомичев повернул к себе часы, долго смотрел, в уме подсчитывая, – часа два, наверное, с небольшим. Это всего лишь, господин-товарищ бизнесмен, каких-то сто двадцать минут. Так что звони своим дружкам, пусть стараются. А спасти тебя, кроме меня, никто не спасет. Радуйся, что в следующем году умрешь, пережив теперешний на несколько минут.

– Нет! Нет! Нет! – заверещал нефтяной магнат и задергался, пытаясь оторваться.

Фомичев брезгливо сплюнул на пол и повертел пальцем у виска:

– Ты, Пупкович, хоть и богатый, но дурак. Сила не в деньгах, а у того, за кем правда. А она за нами, – и ударом ноги майор Фомичев закрыл железную дверь, за которой скулил и дергался бизнесмен.

* * *

Только сейчас на крыше вагона, на пронизывающем ледяном ветру Клим почувствовал, до какой степени устал.