«Уснуть бы, — тоскливо подумал Вася, — уснуть бы, а проснуться — и снова она тут…»

Он прикрыл глаза. Только бы не замучили ее, только б воротилась она… Прошел час, другой… Василиса Коваленко так и не вернулась в камеру.

«НЕ НАДО! НЕ НАДО!»

Едва рассвело. Утро зимнее, тусклое, зябкое. Вереница заключенных идет по окраине города. Что-то покрикивает часовой. Вася не может разобрать да и не старается. Он занят только одним: не упасть бы. Ноги как ватные, спину ломит, голова болит, и кажется, ее не повернешь, такая она тяжелая.

— Стой! — раздается крик часового.

Приказ рыть окопы. Заключенные получают по лопате и принимаются за работу. Окоченевшими руками держит Вася свою лопату, потом нажимает на нее ногой. Земля твердая, мерзлая и не поддается. Вася стоит, опершись на лопату, и ждет окрика: сейчас подойдет надсмотрщик и ударит его. А он… Он даст сдачи! Вот этой самой лопатой. Хватит! Не может он больше терпеть. Семь бед, один ответ. Все равно рано или поздно его убьют. Пускай это будет сейчас!

— Эй! — слышит он тихий оклик и оборачивается.

Рядом с ним Василиса — все в том же низко повязанном темном платке и в старой кофте с вытянутыми, обвисшими рукавами.

— Переходи-ка вот сюда. Здесь земля помягче. Иди, иди. Говорю, не спорь!

Она поменялась с Васей местами. Верхнюю твердую корку она разбила и под Васиной лопатой земля вдруг поддалась.

— Держись меня, — прошептала Василиса, — не то худо тебе придется. Здесь работать надобно, не то…

— Наплевать! Пусть делают, что хотят! Не хочу я больше…

— Не дури, — она встала так, чтоб скрыть Васю от глаз часового. — Не дури, копай. Лучше подумай-ка, с чего они за окопы взялись? Говорили, будто навеки веков сюда пришли, однако опасаются. Не от хорошей жизни окопы затеяли. За что тебя сюда?

Тяжело опираясь на черенок, еле вытаскивая лопату из земли, надолго замолкая, Вася рассказал Василисе, как его поймали. До сих пор он никому не говорил об этом ни слова — ни на допросе, ни в камере. Но тут — он почему-то знал это наверняка — можно сказать все. Он не сумел бы этого объяснить, но знал твердо, что женщина эта его не выдаст.

Она молча слушала, а лопата ее тем временем глубоко вонзалась в твердокаменную землю.

— Матери бы твоей весть подать… Наверное, отчаялась увидеть. Не горюй. Вот поглядишь, выпустят тебя. Я потому так думаю, что немцы здесь меняются. Последний раз опять спрашивали, за что арестована. Я не растерялась: за кур, говорю, сижу, кур не хотела отдавать. Ничего толком не знают: поверили. И про тебя не знают. Вот вызовут опять, возьми да скажи, что без пропуска в деревню за харчами подался. Или еще что придумай! Мозги-то ведь еще не отшибли. И еще я тебе вот что скажу: переводчик у них тоже новый. При старом мне бы про кур не соврать. А этот новый из наших, из артемовских. Слушает, не больно верит, но немцу виду не показывает. А мне сказал: «Неладно ты сделала, что кур пожалела. Теперь, — говорит, — придется за это маленько поработать». Не собака, видать. Первый раз я тогда без единой оплеухи ушла.

— Он хромой, этот переводчик? Белокурый такой? — спросил старик, работавший по левую руку от Васи. — Я учитель, — сказал он, не дождавшись ответа. — Я шел вечером из школы домой. Меня схватили и сказали, что я расклеивал листовки.