Et sicut omnes res fuerunt ab Uno, mediatione Unius, sic omnes res natae fuerunt ab hac una re, adaptione.

Pater eius est sol, Mater eius est luna.

Portavit illud ventus in ventre suo. Nutrix eius terra est.

Pater omnis thelesmi totius mundi est hie.

Vis eius integra est, si versa fuerit in terram.

Separabis terram ab igne, subtile a spisso, suaviter mango cum inqenio.

Ascendit a terra in coelum, iterumque descendit in terram, et recipit vim superiorum et inferiorum.

Sic habebis gloriam totius mundi.

Ideo fugiet a te omnis obscuritas.

Haec est totius fortitudinis fortitudo fortis, quia vincet omnem rem sumtilem, omnemque solidam omnemque solidam penetrabit.

Sic mundus creatus est».

Миракула реи юнис, чудеса единой вещи… Единая вещь — философский камень, то, чем мы должны стать. Отец наш Солнце, а Луна наша мать. Абба Амона — и то, и другое, и только черти в аду знают, чем он станет, заигравшись в Трисмегиста. Каких чудес ждет от нас это непостижимое создание — наш отец и наша мать? Сам Кадош прошел через слияние собственных начал, мужского и женского, и теперь ждет ОТ НАС слияния того, что вверху, с тем, что внизу, мира корней с миром ветвей. Ждет, что мы выполним пророчество Трисмегиста. Получается Ребис решил стать выше высших сефирот. Адамом Кадмоном, лекалом для исправления ошибок творца стать решил.

А ведь Эмилия меня предупреждала, что все так и будет: фамильная кадошевская гордыня, три века кипевшая в крови, потравит не только отца и дядю. За такую гордыню, как у старших, нам, младшим, хана до седьмого колена. Если есть на небе бог, то cave, cave, Deus videt. Ведь это про нас, Кадошей, написано на той картине. Это мы народ, потерявший рассудок, это за нами наблюдают с небес, чтобы увидеть, какой у нас будет конец.

Эмилия

Дурачок у меня братец. Как есть дурачок.

Ощущение подреберного холодка и легкой дрожи — признак того, что Эмилю страшно, но он держится из последних сил, как кот на раскаленной крыше, не отпускало до самого конца полета. Брат сидел и трясся — вместо того, чтобы радоваться несущейся навстречу свободе, несущейся со скоростью тысячи километров в час. Даже я слышала, как ревет, срываясь с ее крыльев, воздух.

А потом нас вывели из самолета, словно политиков каких, по трапу. За последние недели второй раз я выходила из самолета на просторное летное поле, а не продиралась в здание аэропорта через телескопическую кишку, точно Иона через чрево кита. Не люблю я самолеты, летать в них для нас с братом унизительно. Впрочем, не более унизительно, чем все наше уникальное существование. Которое вот-вот закончится и начнется другая жизнь, порознь, или… закончится совсем.

Сходить по трапу на землю было круто. Но еще круче было обнаружить, что встречают нас не подручные Короля, не его всемогущий и вездесущий ротвейлер, а совершенно незнакомая женщина, которую мы тут же узнали, даже не видя лица. Видели только, во что она одета — в курту и пайджама, что никак не позволяло понять, в какой мы стране. Зато поняли, в какой мы части света. Судьба в лице череды хозяев упорно не пускает нас ни в Европу, ни в Новый Свет.

— Познакомить со свекровью? — произносит Джон за нашими спинами. И, растолкав остальных, идет к матери. А нас волочет за собой, будто хаски — тяжелые нарты.

Мы всё ближе, и у меня невольно вырывается:

— Это что у нас, семейное, да?

Эмиль начинает ржать. Вернее, набирает воздуху в грудь и мелко дрожит, будто нервный конь. Смеяться вслух неудобно, но, черт, как тут удержаться?

Должно быть, это семейное — выбирать себе в пару дивных существ, от которых веет стихийной, сырой, земляной жутью.