— У нее много родни, — качает головой Король. — Может быть, на ихаи их имена.

Может быть. Но мое чутье говорит обратное: таблички наверняка содержат имя Ребиса. Или Джона. А скорее всего, их обоих. Какой недуг пытается излечить буддистка-масонша в комнате с буцуданом работы знаменитого резчика? «Kill Bill» наоборот: заказать величайшему мастеру орудие не убийства, но продления жизни и сделать так, чтобы оно сработало.

— Большое предательство похоже на преданность, — ни с того ни с сего замечает якудза.

Обожаю японские поговорки. Половину их придумал капитан Очевидность, а половину — шизофреник, вообразивший себя Конфуцием.

Но мне не удается додумать свою мысль, потому что мы находим близнецов. Они сидят в комнате, отведенной для них, на огромной, метров пять в поперечнике, кровати. Не кровать, а ложе порока, созданное для оргий, для множества выгибающихся, трущихся друг о друга тел без души, без разума. На этом сексодроме фигуры близнецов кажутся маленькими, потерянными.

— Ого! — не могу удержаться я. — Это не кровать, а намек. Гигантский тонкий намек.

Я, раскинув руки, падаю спиной вперед — загривок прошивает мгновенный холодок страха — попадаю затылком ровно туда, куда собирался — возле коленки Эмиля — смотрю снизу на его задранный мальчишеский подбородок в легкой белобрысой щетине — переворачиваюсь на живот, прижимаюсь щекой к его ногам и прошу:

— Поцелуй меня, а? Мы вместе целые сутки и еще ни разу не целовались. Ты решил меня бросить?

Эмиль с силой, которую никто бы в нем не заподозрил, подтягивает меня вверх, почти валит на себя и целует так, словно сбежал ко мне из райского сада, полного цветов и неги, но там не было меня, не было, не было.

Я поднимаюсь на руках и смотрю, как он лежит, намертво вцепившись в перекладины спинки, будто в прутья тюремной решетки. Эмиль похож на ангела: такой же мягкий, такой же непреклонный. Я счастлив с ним настолько, насколько вообще возможно. Наверное, поэтому каждую секунду меня мучает предчувствие беды.

Чересчур хорошо — уже почти плохо.

— О чем с вами говорила Клаустра? — спрашиваю я, пытаясь отвлечься от мысли, что можно, можно прямо сейчас узнать, как зажмуривается, задыхается, выгибается дугой и вздрагивает, точно готовый обрушиться мост, мой Эмиль. Как окутывает нас обоих тяжелый, щелочной запах секса. И как нам становится совершенно все равно, видит нашу любовь кто-то или нет.

— Неважно, — произносит сбоку Эмилия. Сестра моего любовника лежит, глядя в потолок без отвращения и напряжения, она не пытается отвлечься, считая балки и трещины, пока ее брат трахается со своим избранником. Она просто… ждет. Не хочется думать, чего именно. — Сейчас никто ничего полезного не скажет. Нас готовят к душераздирающему откровению.

— К какому откровению?

— Например, что Джон не сын Клаустры.

— То есть как? — изумляюсь я. Изумляюсь настолько, что даже выпускаю Эмиля из объятий. Чего, думаю, Эми и добивалась.

Эмилия рассказывает о рецессивных признаках, о том, что голубые глаза даются не просто так, что кареглазая линия не могла дать потомка с глазами синими, как у Кадошей. От всех этих новостей у меня трещит башка. Слава богу, хотя бы Короля в комнате нет, он удалился по-японски, то есть еще незаметней, чем по-английски, пока я валял Эмиля по сексодрому.

Зато есть Джон. Он стоит, прислонившись к резному столбику кровати, и внимательнейшим образом слушает рассказ Эмилии. А та рассказывает, глядя Джону в глаза, рассказывает для него одного.

— У меня будет умная жена, — без всякой радости замечает Джон и тоже залезает на кровать.