— И что ты ответил? — сухо осведомляется Эми.

— Я ответил: переживу. — Джон улыбается своей, нет, ребисовской лучшей улыбкой, ослепительной, белозубой и жестокой.

В глазах его холод, столько холода, что и Эмилии ясно, кому он предназначен — не ей. Наш брат готовится к войне с целым миром: с миром отцовского клана, с миром своей матери, с миром хитрых, увертливых масонов, которым тоже зачем-то нужны наши связанные поводком тела, наши сшитые заподлицо гормональные системы, наши вечно враждующие чувства. Так и вижу Джона в лорике сегментата и имперском шлеме — чиненных-перечиненных, не одной битвой проверенных.

— А сам-то как думаешь — переживешь? — спрашивает Эмилия, всерьез спрашивает, без сарказма.

— Мне плевать на танцы, — отвечает Джон. — Я грубый солдат, равнодушный к прекрасному. Но если нашел свое, то уже не отдаю.

Сколько ты уже отдал, солдат, думаю я. Отдал семью, отдал имя, отдал дом, отдал любимую яхту. Был еще самолет — верный товарищ, пронесший тебя сквозь тайфун, — ты и его отдал. Понадобится отдать Яна, который тебе если не друг, то напарник — отдашь и его. Что в этом мире ТВОЕ, солдат?

— Я помогу, — поднимается с постели Ян. — В охоте на мясо. Не скучайте без нас. — И он машет мне, стоя в проеме двери, такой хрупкий рядом с крепышом Джоном, не облаченный ни в какие доспехи и все равно несгибаемый. Мой, мой, мой.

— Что скажешь, вытащат они нас? — задает Эмилия самый страшный вопрос. Вопрос, который постоянно вертится в голове. Иногда мне кажется, что он важнее вопроса, выживем ли мы. Хотя бы один из нас.

— Спроси по-другому, — качаю головой я. — Вытащим ли мы их?

— А что с ними случилось? — Сестра делает круглые глаза.

— С ними случились мы.

— Бедненькие. Если операция пройдет хреново… — Эми невесело улыбается. — Обещай, что не бросишь моего солдата.

Мы стукаемся кулаками, подтверждая эту глупую, глупую клятву. Что я смогу, если Эмилии не станет? Только наблюдать, как Джон казнит отца, казнит всеми восточными казнями, поражающими европейское воображение. А потом сходит с ума от того, что цель достигнута и ему некуда больше идти. Таковы они, Нигредо: дайте им задачу — и ничто их не остановит. Но когда задача решена, лучше убейте их, чтобы не мучались.

Не пытайся оправдать себя, Эмиль, причина творящегося вокруг безумия — ты, только ты. Все могут приноровиться к вашей с сестрой связи, даже Ян со временем привыкнет. Один ты рвешься прочь, до боли, до крови натягивая поводок.

Эмилия

— Ты слишком громко думаешь, — говорю я Эмилю.

Как ему объяснить: Эмка, ты дошел до момента, когда мир вокруг кажется тесным, все решения приняты, все выборы сделаны — и не тобой.

Я знаю нас обоих, как свои пять пальцев. И мне это знание кажется комфортом, а брату — тюрьмой. Его жизнь застыла, опутанная страховочными тросами, утонувшая в подушках безопасности. И тогда он отдал себе приказ влюбиться. Так стреляют себе в голову, когда ничего другого не остается.

У нас ведь были мужчины и раньше — ничуть не хуже Яна. Может, не такие преданные, но зачем нам их преданность? Что за радость в вечной преданности, преследующей тебя и после того, как все закончится — только для тебя, а не для вечно преданного партнера? Что за наслаждение в мучительстве, в чувстве вины, в жестоких отказах любящему человеку? Не хочу никакого «вместе навсегда». У меня было, нет пока еще есть это «вместе навсегда», и я в нем ужасно разочарована.