И все же я привыкла доверять собственным ловушкам. Чувствую, в этом мы похожи с женой отца. Она, как я когда-то, уверена: никто из опутанных ею не вырвется. Клара-Клаустра спокойно выжидает, пока мы перестанем дергаться в путах и сломаемся, станем вялыми, безразличными ко всему. Скоро, скоро она приступит к глубокому осмотру, запуская в нас зонды, будто корни. Лучше бы спросила меня: кто ты? кто ВЫ? — и я безропотно изложу все, что поняла за годы и годы рядом с Эмилем. Расскажу Клаустре о клановом камне преткновения, кротком упрямце.

Именно он, мой Кай-бунтарь, мешает команде добытчиков философского камня, рушит планы — отцовские, мачехины, братнины и сестрины. Мой брат, выросший в сказке, в жестокой и страшной сказке, хочет быть как все. Ему не в радость восторженные речи и жадные взгляды. Он знает им цену. Люди отдадут себя, лишь бы поравняться с нами — аристократами, богачами, красавцами, умницами, притягательными киношными злодеями. Только Эмиль, чертова кукла, не хочет отдавать себя, чтобы стать как мы.

Некогда влюбленная в моего отца девчонка по имени Клара не намерена мстить, как надеялся Джон. Наоборот, она помогает Ребису: показывает нам, чего мы лишимся, уйдя из клана в обыденность, в скучный мир людей. Клаустра, похоже, отравлена Кадошами, отравлена навсегда. Никакие должности и звания во вселенной мастерков, колокольчиков и фартуков не поставят ее на одну ступень с врожденным совершенством. С совершенством, которое Эмилю видится уродством. И возможно, он прав.

Ребис и Клаустра заманивают нас во тьму своих тайных фантазий, словно маньяк — в подвал с цепями и кольцами на стене. Надеются убедить, что подвал и есть наша инициация, перерождение, истина. Сумеет ли Эмиль расковаться и вывести нас на свет, точно полуослепших узников? Или мы утянем его глубже во мрак?

— Пошли в душ, — бурчу я, толкая Эмиля в бок. — Я вся в бациллах.

— И половина из них даже не твои, а Джона, — кивает брат. Я награждаю его раздраженным щипком.

Мы стоим под теплыми струями, опустив головы, позволяя воде течь по волосам, капать с закрытых глаз и приоткрытых губ, струиться по шее, ручейками стекать вдоль позвоночника, оглаживать бедра. Здесь отличный душ с эффектом тропического дождя, которого нам не хватает… практически везде, куда бы мы ни приехали. Везде приходится мыться по очереди. И я уже забыла, когда мы в последний раз принимали ванну. Мир обычных людей не приспособлен к андрогинам, и неважно, двутелые они или в едином теле, как наш чокнутый отец.

— Тебе не нужно спустить напряжение? Твой драгоценный тебя распалил, а кончить не дал, — любезно осведомляюсь я. Наверное, мщу за замечание о чужих бациллах.

— Спасибо, но замечание ТВОЕГО драгоценного избавило меня от проблемы, — парирует Эмиль.

— Тебя так возмутило, что предстоящая оргия — часть эксперимента, а не дань твоему очарованию?

— Мне совершенно не требуется дань от твоих мужиков, сестренка.

— А я всегда путаюсь, кто из них твой, кто мой, а кто наш. Особенно поначалу.

— Заведи дневник или запиши в телефоне, кто чей. Привычка читать в постели придаст тебе особое очарование.

Ах ты поганец! Я замахиваюсь полотенцем, но Эмиль перехватывает мою руку и целует пальцы привычным касанием губ, в котором нет ничего светского, только родственная нежность. Остатки той, которую он испытывал ко мне, когда мы познавали собственные тела, восхищенно раскрыв глаза, нуждаясь в этом, желая этого друг от друга, желая этого только друг от друга, глаза в глаза, толкаясь и дергаясь, стеная и мыча. Но инцестуальная страсть, которой подвержены все в нашем семействе, прошла с пубертатом, а нежность осталась. И теперь вызывает легкую ностальгию по тем временам открытого бесстыдства и бесстыдных открытий.