Я удивлен до глубины души: слово «ачар» мне знакомо, только значит оно пресную, почти безвкусную кашу.

— Это что, пшенка? То есть полба?

— Сам ты полба! — Джон дает мне по лбу ложкой. Ложка вымазана в чем-то красном, как кровь, и едком, как горчица. — Ачар это, брат, такая штука из кислого манго… — И показывает на мисочку, полную мятых не то огурцов, не то перцев. Я осторожно подцепляю один и пробую. — С чили. С ба-а-альшим количеством чили.

Я закатываю глаза, хватаю себя за горло и хриплю.

— На-на-на! — пихает мне в руки пакет с молоком Джон. — Пей скорей! Что ж ты хлипкий-то такой?

Перестаю разыгрывать удавленника и принимаюсь хихикать.

— Что? Ты меня разыграл? Вот же гад, — без злости ругается Джон.

— Не все белые такие дураки, какими кажутся, — сообщаю я.

— Да уж, белее тебя тут точно никого нет. — В голосе Джона отчего-то нет ни капли иронии. — Если бы я не знал, что эти несчастные дети, Альбедо, погибли, я бы решил, что ты — наш Альбедо. Что только тебя отцу для расаяны и не хватало.

— Для чего?

— Для того! — Джон мрачнеет на глазах. — Ты бы хоть почитал по алхимии что-нибудь, парень. Поройся в гугле, посиди вечерок-другой над ссылками. Глядишь, и поймешь, что тебе уготовано среди нас, Нигредо и Цитринитас, мечтающих о мировом господстве и вечной жизни.

— Так что такое расаяна? — Похоже, невозмутимый Кадош-средний проговорился и пытается отвлечь мое внимание от сказанного. Но я не собираюсь покупаться.

— То, ради чего моя мать и Король возьмут отца на вечное содержание, а тебя с близнецами посадят на цепь в подвале! — шипит Джон, наклонившись к моему лицу. — Думаешь, зачем они притащили нас в Индию, в эту гребаную Гайю?

Почему-то становится зябко, несмотря на ослепительно ясный день и залитую солнцем кухню. С улицы тянет холодом. Французы называют такую погоду fond de l’air, дно воздуха, ледяное лето, когда должно быть жарко, а вместо этого холодно, холодно до дрожи.

— У Клаустры же здесь дом.

— А у отца на Филиппинах остров! У Короля дома и схроны по всему миру. И все равно нас притащили сюда, в ничто посреди нигде.

— Это Гайя-то ничто посреди нигде?

— Ага. Самая настоящая жопа мира.

Странно так относиться к городу с населением в полмиллиона человек. Особенно если ты сам жил на крошечном острове и ездил в местную деревеньку лишь за тем, что не росло самосейкой вокруг бунгало. Не спорю, мне город среди священных холмов тоже показался маленьким. Я представил, как мы с Эмилем поселимся где-то, где людей в сто раз меньше, будем жить на берегу реки или моря, на природе, которой не нужны погрязшие в сплетнях журналисты, а нужны люди, умеющие делать простые и прекрасные вещи. То, что можно есть и пить, чем можно укрыться от дождя и солнца, на чем можно ездить по хреновым поселковым дорогам. Эдак я окажусь на самом дне социальной лестницы. Мамочка, конечно, будет недовольна. И это еще мягко сказано.

Впрочем, все будут недовольны тем, что я связался с Эмилем — мало того, что с парнем, так еще и с очень нездоровым парнем. Никто не поймет причин нашего союза, хотя причина проста, как сюжет романтической комедии — или шекспировской трагедии, смотря чем кончатся наши эскапады. Я встретил тебя, я испугался тебя потерять, я тебя не потерял — или потерял, но не смог с этим жить.

— Ну и чем эта жопа лучше филиппинской или японской?

— Священные места. Много священных мест, — рубит Джон.