Я-то думала, перед нами предстанет чиновница от масонства, дама-винтаж в отменно уложенных буклях, увядающе-подтянутая, слегка подкрашенная — так, пару движений кисточкой по сухим векам… А это оказалась женщина без внешности: внешность ей не положена, как радиоактивному излучению не положен цвет и запах. Она если блистает, то не тем, чем обычно блистают люди — красотой, эрудицией, обаянием отрицательным и положительным. Суть Клаустры ощущается как чистая функция. Исполняющая не то, что вам хочется, но то, что было задано. Знать бы еще, кем задано и когда.

Будущая свекровь и нынешняя тетушка моя стоит, заложив руки за спину, расставив ноги — мнимая расслабленность охранников и копов. Когда-а он еще до оружия дотянется, думает нарушитель. Сто раз сбежать успею.

Не успеешь.

Функция, сложив простертые в бесконечность крылья, отдыхает. Проснется, когда мы окажемся совсем близко, еще ближе, вплотную. Сейчас она не делает ни шага нам навстречу. Не то что шага, даже руку протянуть не пытается. Не уверена, что эта женщина примет наши протянутые руки. Поэтому лучше не рисковать.

Наверное, когда ее взяли в семью Кадошей — не из низов, но и не из золотых семейств, любой брак с которыми превращался в sine manu — так вот, когда ее взяли за Ребиса, Клара была совсем юной, но через нее уже проглядывала Клаустра, словно росток, взламывающий скорлупу. Ей приходилось отстаивать себя, и это украсило Кларин характер, ох и украсило. А заодно положило начало тому, что стояло перед нами.

Мы с братом чуем эмоции людей, даже сквозь грим и позу, но здесь было нечего чуять. Клаустра смотрит на нас, не испытывая ни зависти, ни интереса к нашей сияющей, жемчужной красоте. Не нервничая из-за того, что прошлое догнало ее и норовит вцепиться в глотку. Перед нами стоит доброжелательная, почти добрая женщина — до тех пор, пока ее не вынудили к обратному. Женщина, которая мечтала быть счастливой, а получила то, что получила.

Джон с матерью, утвердившись друг напротив друга, обмениваются взглядами, точно ковбои выстрелами, и выражение усталого превосходства сходит с Джонова лица: стирается насмешливая кривизна рта, распахиваются вечно прищуренные глаза, разглаживается нахмуренный лоб — Джон меняется до неузнаваемости, будто завязка лопается, и привычная маска соскальзывает.

— Смотри-ка, а ты большой, — произносит Клаустра.

И это все? Не будет ни «здравствуй, сынок», ни «как долетели», ни «прошу, прости мое предательство», ни «зачем ты вернулся в мою жизнь, гаденыш»? «Ты большой». Интересно, в каком смысле большой — не в том ли, что… долго убивать?

— Весь в тебя.

Мы, «чистая кадошевская линия», результат самооплодотворения гермафродита, дичайшего из всех соитий, повторяем лишь ребисовы свойства. А в Джоне есть и материнские черты: высокий рост, другой оттенок волос и кожи. Почему-то я не замечала, что Джон выше нас с братом, выше Ребиса и Лабриса почти на голову. Зато сейчас вижу, какая он каланча, да и Клаустра тоже. Мне неприятно, что эти двое похожи, ведь Клаустра крадет Джона — своим сходством, своим родством. Как будто он привязан к ней не только генами, но и тем, что мать и сын дополняют друг друга. Как им не дополнять друг друга, если у нее было всё, кроме свободы, а у него ничего, кроме свободы?

Глупо, так глупо ревновать Джона к его эдипову комплексу. Думай о том, что важнее, всегда есть что-то важнее, Эми!

— Зато глаза отцовские.