Эмиль

В этой части больницы я оказываюсь редко. Но клиника отца невелика, в саду я всем мешаю, а в город меня не пускают. Поэтому слоняюсь везде, откуда не гонят. И слушаю, слушаю, слушаю.

Возможно, после аварии у меня развилась паранойя, но чувство такое, будто от меня скрывают нечто важное. Огромное количество важного. Даже Ян, который млеет от любой малости — от поцелуя, от поглаживания по щеке или по плечу — так, словно у нас и секса-то не было. Жаль, что у меня нет верного агента среди слуг. От меня шарахаются, не помогают ни взятки, ни включенное на полную мощь обаяние. У палаты деда, а может, прадеда, старого Кадоша, лежащего в своем клинитроне, точно дракон на золоте, притормаживаю и привычно прислушиваюсь. У Адама кто-то есть.

— Остерегайся выбрасывать то, что заставит тебя жить, — сухо предостерегает кого-то человек-сивуч.

— Это Кадоши, что ли, заставят меня жить? — злится Эмилия.

Голос у нее похож на мой, но украшенный ядовитыми, ехидными интонациями. Сестра у меня, похоже, не подарок, хотя меня Эмилия любит и жалеет. Однако сестрицына жалость вызывает не столько недоумение, сколько опасение: с чего бы инвалиду, балансирующему на грани жизни и смерти, жалеть меня, молодого, здорового парня? Какие беды ждут меня в ближайшем будущем?

— Разбирайтесь сами с папашиным заскоком насчет пятого элемента, — шипит Эми. — А я и без Семьи проживу. Выращу себе недостающий орган и…

— И обнаружишь, что тебе смертельно скучно жить так, как живет твой брат.

— А как он живет? То есть как он будет жить? Если ты ясновидящий, может, расскажешь?

Минута или две проходят в тишине. В нехорошей такой тишине. Можно войти, сделать вид, будто ничего не слышал, и спасти сестру от прадедовских нотаций. Но если поступить благородно, я так ничего и не узнаю.

— Не смотри на меня так, — наконец просит Эмилия, упавшим, бесцветным голосом. — Мне тоже хочется свободы, чтобы жить, как птица. Но я не такая, как Эмиль. — Эмиль? Кто такой Эмиль? — Он пасынок в Семье, несмотря на общий набор генов. А я наследница и, судя по всему, единственная. — Эми говорит о деньгах? Никогда не замечал в ней корысти. Может, плохо смотрел? — Эмиль… — Вот опять этот неведомый Эмиль. — …может отправляться со своим Яном в закат. — Эй! Это МОЙ Ян, а не какого-то там Эмиля! — Ну а я останусь здесь, прикованная, для вящей верности, не только искусственным сердцем, но и любящим женихом. Пусть весь мир испытывает на себе кризис семейных ценностей — у меня будет семья, дети, заботливый муж, у меня даже свекровь будет заботливая, пропади она пропадом. Мне недостанет смелости уйти в отрыв, потому что я существо бескрылое, рожденное ползать и бла-бла-бла. У каждой судьбы свои преимущества, свои наследники и пасынки. И у каждой роли своя цена.

— Чадолюбие Семьи всегда имело свои границы, вот тебе их и показали, — посмеивается Адам. Как он может смеяться над Эмилией? Даже мне ее жаль, несмотря на планы Эми передать моего Яна какому-то Эмилю и увести у меня все деньги семьи. Или речь все-таки не о деньгах?

— Из нескольких секунд, что мне довелось бодрствовать перед операцией, помню, как Эмиль лежал рядом, весь в трубках, бледный — но не бледнее, чем был, когда его тело кормило мое. Теперь за брата всю работу делает приборчик в десять кило весом. Всего в десять кило, а мог бы весить центнер, — вздыхает Эмилия. О ком это она? Может, у нас был еще один брат? Мой близнец, например.