Эрмин к моему возвращению так и спит, свернувшись клубком в солнечном пятне на постели, крепко и безмятежно, словно домашний кот, вернувшийся после ночного гона и утренних серенад. А я сижу рядом и бешено жму на кнопки виртуальной клавиатуры, открывая для себя все более странные направления, по которым может идти мысль Кадоша… любого из Кадошей.

Людям не нравится, когда их заставляют расти. И в то же время их это возбуждает.

Эмилия

Заново знакомиться с тем, с кем провел бок о бок двадцать лет, не расставаясь ни на секунду даже во сне — аттракцион не для слабых духом. Несколько месяцев назад я бы вообразила, что превращение Эмиля в Эрмина разбило мне сердце, обесценив наше прошлое, связь крепче любовной и дружеской. Однако жизнь без сердца действительно меняет людей, сколько ни тверди себе, что сердце — всего лишь мышечный мешок, качающий кровь, а чувства, как и мысли, зарождаются и умирают в мозгу. Еще в начале лета я была эмоциональным почти-ребенком, но долгожданная операция положила моей эмоциональности конец. Теперь, когда у меня нет сердца, ни одна утрата его не разобьет.

Меня не мучает желание забыть о том времени, когда я была кому-то необходима и это наполняло мою жизнь смыслом. Пустота в груди отсекает от мира живых не хуже, чем дверь склепа или тройное стекло карантина. И вместе с тем отчуждение делает глаза зорче, а ум изворотливей.

Я вижу, что брату интересны мы с Джоном. Джон, возможно, больше, чем я — неудивительно, учитывая подростковую влюбчивость Эрмина. Эрмин то и дело забегает «в гости» в мою палату и в мой странный черно-белый сад, маскируя надежду встретить Джона светскими беседами (знал бы он, до чего смешны подобные беседы между людьми, у которых нет друг от друга тайн, ни единой). Эмиль был другим — осторожным, наблюдательным и скрытным, несмотря на свою — нашу — молодость. Помноженный на два, наш психологический возраст определенно близился к сорока. Я свой жизненный опыт сохранила, в то время как брат растерял все добытые им сокровища. И вот он начинает сначала, с влюбленности в неподходящих людей, с опасных экспериментов, с попыток перейти от роли игрушки к роли игрока. И всё это на Джоне — разумеется, если я закрою глаза на то, как старательно Ребис подталкивает моего брата и моего жениха друг к другу.

Отец заходит к Эрмину во время обхода и каждый раз упоминает какое-нибудь «приключение», в котором участвовал, по большей части один, но иногда — со своими замечательными детьми. Которых он, само собою, любил и берег, поэтому в опасные путешествия с собою не брал. Эрмин, конечно же, весь горит и рвется доказать, что он уже взрослый и достоин своего отца, сущего капитана Гранта. Ребис пользуется тем, что его ложь нельзя раскрыть без того, чтобы не обрушить всю выстроенную нами картину — выстроенную специально для Эрмина, в глубине которого скрывается напуганный Эмиль. Если Эмиля пугать и дальше, время фуги затянется на долгие, долгие годы.

Пользуясь прорехами в нашем плане, Абба Амона укрепляет психологическую сеть, из которой мой брат так и не выпутался. Тогда, в Барабарах, из нас двоих освободилась только я, а Эмиль лишь еще больше запутался. Знали об этом Ребис, Клаустра, подозревал Джон. А Эмиль и Ян верили, что свобода близка. Мне жаль их, но я вижу: другого исхода нет. Пока нет.

Причины отцовского предательства мне так же ясны, хоть понимание и не делает меня добрее — ни к намерениям отца, ни к его чувствам. В нашем клане родственные чувства отличаются от тех, которыми так гордятся нейротипики. И обычная-то семья — тирания и угнетение наравне с любовью и доверием, ну а Семья вдобавок еще и расчет, неявный для большинства людей.