Поэтому мы с братом остаемся стоять.

— Я не предавал вас, — ровно говорит Джон. — Не привозил на съедение львам и не платил вами за то, чтобы вернуться в клан. И «с паршивой овцы хоть шерсти клок» всегда думал не о вас.

— А о ком? — спрашиваю.

— Об отце.

У тебя всегда были свои планы на Ребиса, правда, Джон? А еще ты очень рано, на грани детства и взросления понял: исправить ничего нельзя, можно только пережить и искупить.

— Так все-таки почему мы здесь? И как давно ты знаешь про черную расаяну? — перехватывает эстафету перекрестного допроса Эмиль.

— Знаю лет десять, если не больше. А почему вы здесь… — Джон задумывается. То ли решает, как половчее соврать, то ли пытается сказать правду, но так, чтобы не ранить… слишком сильно. — Мы не можем контролировать ваше разделение. Никак. Ни с помощью Короля, ни с помощью Клаустры. Кадош вас разрежет и зашьет, но если вы окажетесь бесполезны или опасны, то через недельку умрете от внезапной аневризмы. Или от тромба в мозгу. Или от суицидального психоза. Абба Амона может сделать с вами что угодно, вы его часть, его марионетки — пока. Я не знаю, как освободить вас, и никто не знает. Мы можем лишь плыть по течению — до поры до времени, пока не сорвемся в водопад. Наша задача — вовремя выбраться.

— Что это значит? — рычит Эмиль.

— Кажется, я понял! — щелкает пальцами Ян. — Ребис готов разделить близнецов, это входит в подготовительный этап. Во время расаяны вы должны быть свободны друг от друга! Джон, он же разделит их?

— Разделит. И проведет операцию идеально: шунтирование аорт, лечение сердца Эми, если понадобится, то и пересадку, — кивает Джон. — Не потребуется глаз да глаз, чтобы Кадош не напортачил, случайно или намеренно. В его интересах, чтобы оба выжили.

Понятно. Абба Амона не собирается принимать наши тела такими, какие они есть. Ему не нужны проблемы со здоровьем, мое больное сердце, наш вечный танец друг с другом, странный секс вчетвером и гормональные сдвиги, разъедающие, размывающие границы гендера. Папа-мама устал от ощущения того, что он — двуполый. Хочет пожить в нормальном теле. Или в двух телах сразу.

— Думаешь, отец надеется «записать» свою личность на нас обоих? — морщусь я.

— А куда деваться-то? — пожимает плечами Ян. — Он андрогин. Анимусу дать жизнь, а второе «Я» убить? Или наоборот? Каково это — убить половину себя?

Всю жизнь я считала: если нам удастся разорвать «поводок», я обречена. Отрезанный ломоть с больным сердцем и больной психикой. Эмиль выживет, я — нет. Но и понимая свою обреченность, хотела для брата лучшей судьбы, чем нынешняя. Пусть хоть один из нас вернет себе обычность, перестанет быть игрушкой божественной воли. Волшебной куклой, ведомой в страну ужасных чудес. А Эмиль… Что Эмиль? Он так рвется к свободе, что убьет меня и переступит через труп, чтобы идти дальше. Он сильный, мой брат. Он справится с виной и стыдом — и не только со своими. Эмиль и Яну не позволит жалеть обо мне. А Джон… Для Джона любовь всегда означала боль. Нам обоим знаком этот сорт мазохизма — мучиться каждый божий день и стараться стать счастливым. Джон живет на грани, где мучительная любовь превращается в чистую боль, терпение его сильная сторона.

Все они выдержат без меня. Остается благодарить их за желание меня спасти. Спасти главную ставку в игре.

Эмиль сжимает кулаки и чеканит:

— Хватит играть нашими чувствами. Говори, что еще вы задумали. — Это он Джону.

— Я в чужих играх не участвую, — мрачно отвечает тот.