|
Эми ведь понимает, что Джон выкупает ее жизнь ценой своей. Я не спрашивал, сколько лет нашему сводному брату, но на вид не больше тридцати пяти — тридцати пяти лет земного ада. Неудивительно, что Джон не дорожит ими и готов потерять столько же. Он не будет шантажировать родственников и друзей, если такие, как Король, могут считаться друзьями. Не станет сопротивляться и окажется на электрическом стуле, или под иглой со смертельной инъекцией, или в темной, свирепой тюремной драке, сто на одного. Поэтому Джон умрет, а Эмилия… Эмилия начнет искать себя, искать любовь, искать счастье — и однажды найдет его в том же, в чем нашел себя ее мертвый возлюбленный — в риске. Пусть не бессмысленном, но все-таки ненужном. Так и представляю, как сестра летит на легком самолетике через тайфун — вместо того, чтобы дать взятку в отделе виз.
Интересно, если они оба выживут — одна под ножом, второй в тюрьме — и воссоединятся, и родят ребенка, кто это будет, Нигредо или…? Рубедо и будет, раздается голос в моей голове, голос с отцовским тембром. Потому что все вышло как по писаному. Замираю и пытаюсь выловить смысл из тонкого, будто сигаретный дым, прозрения. Ты, Эмиль, всегда считал: цель отцовской операции — создание двутелого андрогина, бесценного алхимического компонента. О, как ты был неправ! Тебя присоединили к сестре, чтобы ты отдавал ей свои гормоны, свои мужские силы, свои пацанские понятия, вырастил ее бесстрашной и жертвенной — не только по-женски, но и по-мужски. Чтобы она, вопреки всему, что кажется, не была зависима от другого. Чтобы умела любить как сильный, а не как слабый, который всегда любит безоглядно, без какого-либо расчета. Чтобы не была куклой, которой становится большинство девочек, прекрасных девочек, вырастающих в прекрасных женщин или в уродливых женщин, или не в женщин, а в Клаустр, людей-функций для тех зависимостей, которые задают люди-величины. Ты справился, братец-неразлучник. Теперь вас разделят и… Возможно, Эмилия, возрожденная из руин, родит Кадошу вожделенного Рубедо. Но от кого? — вот главный вопрос. Я готов высказать свои мысли, но Ян перебивает меня, разводит руками над головой, будто морок разгоняет: — Стоп! Стоп. Здесь, в доме Клаустры… — Клаустры и Лабриса. Или только Лабриса, — поправляет Джон. — А ты откуда знаешь? — Тут ЕГО буцудан и ЕГО молельная комната. — Ну хорошо, здесь молятся о здравии близнецов и Клаустры. Лабрису она дорога, а может, твой дядя чувствует свою вину перед женой брата. И что нам это дает? — Что добром Лабрис черные амулеты Ребиса и его не менее черные исследования Клаустре не отдаст. Королю — тем более. — Королю понятно, но почему он откажет Клаустре? — Да потому что не хочет для нее судьбы всех Кадошей, Ян! — взрывается Джон. — Посмотри на меня, парень! Мне в аду уже котел забронирован, как и всем нам, Нигредо. Мы живем в преддверии преисподней, у нас тут родина. Близнецы еще могут выбраться, но ни мне, ни отцу, ни дяде никуда не деться. — А дяде-то почему? — охрипшим голосом спрашивает Ян. — Ты не хочешь спросить, в чем я грешен? — кривит рот Джон. — Пра-а-авильно не хочешь. Все мы убийцы. Отец убивал шприцом и скальпелем, опытами своими погаными. Лабрис убивал согласием на братнины эксперименты, финансировал их, оборудование предоставлял. Хочешь, покажу подвал? Там полным-полно оборудования, добытого Лабрисом, я видел фотографии и счета. Один я отличился — убивал по-простецки — ножом, пулей, кулаком, даже, бывало, струной и бейсбольной битой. — И много… — Эмилии не хватает на то, чтобы договорить. — Достаточно. |
