— Полимерия? — вступает Эмиль.

Мяч летит обратно. Мне остается только наблюдать.

— Или эпистаз, — припечатывает Джон — и вдруг обнимает меня так, что ребра хрустят. — Ну журналюга! Ну гений!

— Руки прочь, — усмехается Эмиль. — Это мой личный гений.

Бросаю на Эмиля осторожный взгляд. Глаза Кадоша-младшего непроницаемы, но весело прищурены, и в уголках — смешливые морщинки. С возрастом они станут глубже, резче. Если пробыть вместе долго, долго, я увижу, как юноша, вчерашний подросток, повзрослеет, а там и постареет, наверняка красиво, изысканно постареет, совсем как его отец: грива светлых волос, прошитых сединой, не столько соль с перцем, сколько платина с серебром, тонкие, будто у женщины, морщины, не портящие мужское лицо так страшно, так разрушительно, как женское. Не будет больше юности и свежести, зато будут зрелость и сила. Через треть века Эмиль будет похож и непохож на папеньку своего, утонченную гадину.

Он оборачивается ко мне и улыбается уже в открытую, подмигивает едва заметно, приглашающе. Раз кто-то из Кадошей умеет улыбаться, улыбаться искренне, от души, наивно верится мне, значит, не все так плохо. Глупая, детская вера в нечаянную улыбку: ура, мне позволено заглянуть в глубочайшую пропасть, дна которой я все равно никогда не увижу. Может, оно и хорошо, целее буду.

— И что за фамильный секрет вам открылся? — спрашивает Эмиль, явно не нуждающийся в объяснении. Для меня спрашивает, чтобы они меня просветили, троица умников — тупицу-журналюгу.

Джон и Эми рассказывают, перебивая друг друга:

— Видимо, отец выявил…

— Или вывел.

— …какой-то неаллельный ген…

— Или несколько.

— …опробовал на Джоне…

— А закрепил на беднягах Альбедо.

— …и на нас.

— Что регулирует новый ген? — сухо интересуется Эмиль. — Голубые глазки?

На лице его отвращение: вывести уникальный генотип человека — и ради чего? Ради прекрасных глаз генетически чистой линии?

— Не знаю, — качает головой Джон. — Мне надо пройти обследование. У меня наверняка есть этот ген.

— И нам не помешало бы, — кивает Эми.

— Ничего обследование не даст, — пожимаю плечами я. — Ребята, я, может, и тупой, но не настолько. Чтобы узнать, какие признаки проявляются у вас из-за этого гена, мало расшифровать код. Нужно проверить ваши семейные… — Я не знаю, как сказать то, что должен сказать: ваши психические отклонения, которые почему-то считаются достоинствами; ваши фамильные пороки, которые никто не считает нужным осуждать; ваши странные наклонности, которые веками удовлетворялись как естественные. Понимаю: Кадоши угадывают непроизнесенное, будто слышат наяву. И наверняка придут в бешенство.

Но вместо ярости — разочарованные вздохи:

— Да-а-а… Надо кого-нибудь задействовать…

— А кого? Может, Клаустра знает?

— Знает, да не скажет…

Перебиваю хор Кадошей наивным вопросом:

— Почему не скажет?

— А действительно! — вскидывается Эмилия. — Почему бы ей не сказать родному сыночку: твой отец, а может, дед или прадед изобрел ген адреналиномании…

— Его изобрели гораздо раньше, — усмехается Джон и вдруг обнимает Эмилию, уткнувшись лицом ей в макушку, окутывает собой, загораживает, защищает от всего мира… От себя только защитить не может. — Сама природа. Этот ген вызывает синдром дефицита удовлетворенности.