— Разве они не должны рассыпаться в прах на святой земле? — От растерянности я делаю глоток молока, а это оказывается пахта. Я держу ее во рту, словно Шива — яд халахала. Кислота пощипывает язык.

— Они еще на наших похоронах простудятся. — Джон достает из пакета связку перца, жгучего, как бессильная ярость, — чтобы чистить его и резать, приходится мазать руки маслом. Зато пахнет адское растение великолепно. Эта двойственность напоминает мне Кадошей: заманить волшебным ароматом и обжечь до самого нутра. — Похоже, Ребис годами собирал вещи, необходимые для черной расаяны.

— Что такое черная расаяна? — Мне наконец-то удается проглотить кислую пахту.

— А бес его знает, — машет рукой Джон. — Обычная — так, баловство травками-отварами-медитацией. Все старые пердуны, едущие в Гайю на богомолье, пытаются омолодиться, помолившись да на диете посидев. Чепуха, а не ритуал омоложения. Хилерство.

— Не то что замысел Ребиса? — полуспрашиваю-полуутверждаю я.

— Не то, конечно, — хмыкает Джон. — Отец собирается вернуть себе тело мальчишки.

— И девчонки заодно, — замечаю я. — Скажи, твой отец действительно гермафродит?

Нож в Джоновых руках стучит по доске мерно и быстро, рука у Кадоша-среднего не дрогнет, будто не о его родителях речь. Голос звучит так же размеренно, интонации не выдают чувств, а слова несут лишь необходимую информацию. Видимо, Джон в бешенстве.

— Семейная легенда утверждает, что да. Но я-то родился от женщины, поэтому могу верить или не верить, проверять нам никто не даст. А проверить надо бы…

— Боже, зачем? Ты что, боишься, что Абба Амона тебе братиков-сестричек нарожает? Как женщина он наверняка уже… недееспособен. — От мысли о Ребисе в климаксе меня передергивает.

Джон сосредоточенно отмывает руки от масла, выливает оставшуюся пахту из пакета в миксер, смотрит внутрь чаши и молчит так долго, что я чувствую себя тупым Ватсоном, дураком, не видящим очевидного.

— Тела мальчишки и девчонки. Ты сам сказал. Чьи тела в этом доме самые юные?

— Эмиля, Эмилии и мое, — покорно отвечаю я, стараясь не вдумываться в смысл сказанного.

— Ты не подойдешь, ты не кровный родственник. Да и тел понадобится всего два, и оба — отцу. Остальные не в счет, они не выдержат ни расаяны, ни майтхуны.

— Так расаяна — еще не все?

— Расаяна — первая ступень, подготовка, — отмахивается Джон. — Молодость сама по себе никому не нужна, мучиться из-за прыщей и пренебрежительного отношения взрослых не хотят даже Кадоши. Ничего нет хорошего в молодости.

— Ну это как сказать, — слышится от двери. В дверях стоят близнецы — Эмилия чуть впереди, неудобно изогнув соединивший ее с братом «поводок», Эмиль за ее плечом. — Мы бы не хотели потерять свою молодость. Да еще с телами вместе.

Эмилия

Джон подходит к диванчику в углу и похлопывает по нему: садись рядом, поговорим, решим твою проблему, все твои проблемы, хочешь? Не будь Кадош, любой Кадош, богом лжи и обмана, я бы поверила этим честным глазам, братской улыбке, открытому, приглашающему жесту. Временами каждый из нас идет на сделку, делая вид, словно мы совсем не умеем врать, не используем людей, прикинувшись ангелами, — вот как Джон сейчас.