Сломоухов одним движением руки отодвинул в сторону тарелки, вилки, стаканы и коротко приказал Прокофию Ивановичу:

– Карту!

Ганюшкин метнулся к верстаку, над которым в стене был укреплен токарный станок, пошарил в ящике и достал старенькую потрепанную карту, сложенную таким образом, будто ее годами таскали засунутой в голенище сапога. Прокофий Иванович растелил ее на столе и в ожидании уставился в лицо Сломоулова.

– Адун, – указал Сломоухов, – Рубежанск… Так, так… Ах, до чего карта хороша, хоть и исчеркана, варварски исчерпана!

Юрий Васильевич присмотрелся и тоже увидел, что карта исполосовала синими м красными черточками м стрелами, вероятно, следами давних экспедиций Прокофия Ивановича.

Особенный интерес к карте проявил старик Карпыч. Остро вглядываясь то в один ее конец, то в другой, он что‑то шептал про себя, чему‑то радовался,

– Вот тут, – указал Сломоухов на какой‑то пункт и выразительно приложил палец к губам. – На ружейный выстрел от Ерофеева распадка поляна. Выхожу. Посредине старый кедр, весь сухой. А рядом другой, поменьше. Я еще в тумане, а верхушка дерева на виду, и было это сегодня утром…

За столом переглянулись и еще теснее сгрудились вокруг Сломоухова, даже Карпыч перестал водить по карте ногтем.

– Сидит, – продолжал Сломоухов. – Не на самой верхушке, а чуть пониже. Либо, думаю, Филимон Иваныч, либо Марья Ивановна, Ничего, думаю, потом разберемся, а мне для чучела пригодится, старый‑то филин весь молью побит… Стыдно! Стыдно мне за такие мысли! – Сломоухов гневно потряс кулаками, но все только сильней наклонились над тем пунктам, на который он указал, – Подхожу ближе, еще ближе. Вертикалочку на травку, а сам глаз не спускаю. Только это я приподнял свой штуцер…

– Промазал! – без голоса прошипел Прокофий Иванович.

– Нет, не мог «промазать», – Сломоухов откинулся на стула, будто и не собирался продолжать дальше. – К несчастью, не мог, у меня экспресс… Только это я вскинул к плечу, корпус находился в великолепном положении, приклад как раз, ноги циркулем – колоннада! И вдруг с дерева… – Сломоухов откашлялся и голосом старика Карпыча неожиданно тихо сказал: «Не стреляй, милок»… Спокойно так, но на внутреннем волнении необычайном! Я так в траву и сел. Дедуган какой‑то на дерево забрался и ночует там. Ах, думаю, раздери тебя совсем, чуть до убийства не дошел. Секундочка бы, и поминай Сломоухова, как звали. Пули‑то у меня меченые, да и совесть, совесть – вот где казнь египетская… Хорошо еще в фляжке коньячок был. Отвинтил я пробочку, отхлебнул, а ноги не держат, хоть плачь. «Эй, старик, – кричу, – ты чего сидишь? А ну, спускайся вниз, потолкуем». А он молчит. Звал кричал – молчит. Ну, думаю, черт с тобой. Ружье на плечо и скорым шагом через опушку в лес. Вошел в ельничек и ожгло… Тебя, Прокофий Иванович, вспомнил…

Ганюшкин медленно приподнялся на стуле.

– Тебя, тебя вспомнил, – продолжал Сломоухов. – Да еще коечто и еще кое‑что… Хорошо, ну, залез дедуган на дерево, ничего страшного, но солнышко‑то уже взошло, туман реденький, почему не спуститься? Перекусить человек приглашает – не отвечает. Оно и понятно, по тайге разный люд ходит, но все же… Дай думаю, вернусь…

– И вернулся? – трясущимися губами спросил Ганюшкин.

– Слушай, слушай, Прокофий Иванович… Поворачиваюсь и, осторожно так – на опушку. Смотрю – никого нет. Чуть голову повернул – сидит, но где? На втором, на самой маковке. Да, не мог я ошибиться, не мог! Как же это он, старый человек, – по голосу‑то старый, пока спустился бы, пока поднялся бы… А зачем? Не уйду! Не уйду с места, пока не прослежу.