– Слушай, слушай, Прокофий Иванович… Поворачиваюсь и, осторожно так – на опушку. Смотрю – никого нет. Чуть голову повернул – сидит, но где? На втором, на самой маковке. Да, не мог я ошибиться, не мог! Как же это он, старый человек, – по голосу‑то старый, пока спустился бы, пока поднялся бы… А зачем? Не уйду! Не уйду с места, пока не прослежу. А сам, вот почему не знаю, штуцер в сторону и вертикалочку на изготовку. Жду… Тишина кругом – птица и та молчит, вот что страчно было, она ж поутру чилилю‑чилилю, а тут как кто уши заложил, такая тишина. Жду.

– Птица молчит… – почему‑то утвердительно повторил Ганюшкин.

– И вдруг «шурх». Глаза поднял, а на дерезе никого… Упал! Нет, не упал… А это что? А над речкой, над туманом будто большой орел, хлоп, хлоп крылом и… и пропал. Разрядил я ружье в воздух, – а сам прямо на валежник повалился, бороду – в клочья, сердце – на части. Был же фотоаппарат, был же язык во рту, чувствовал же, что чудо, сердцем чувствовал, так вот тебе, вот тебе, – с этими словами Сломоухов несколько раз ударил себя по голове, приговаривая: – слюнтяй, варрава, кретин…

– Не убивайтесь так, Александр Денисович, – попытался успокоить Сломоухова Ворона. – Радуйтесь, радуйтесь, что в живых остались. Быть может, эта говорящая птица обладала громадным клювом и сверху на вас…

– Какая птица? – недоумевая, спросил Сломоухов. – Что ты, Ворона, совсем с ума спятил… Человек это был, человек!

– Ну ты, Александр Денисович, тоже не очень, – примирительно сказал Зайцев. – Обул Филю в чертовы лапти, а мы верь?

– Не веришь? – пораженно спросил Сломоухов. – Мне не веришь? Это как же понимать? Сломоухов – врет? Ну, скажи: «Сломоухов врет».

– А мне как‑то трудно определить, где сказка, а где правда, – сказал смущенно Юрий Васильевич. – Конечно, про этого старичка на дереве, вы, Александр Денисович, придумали, но я слушал с удовольствием. Охотничьи рассказы, – добавил он, ожидая взрыва со стороны Сломоухова. Взрыв не заставил себя ожидать.

– Нет! Нет! Нет! И еще раз нет! – заговорил, постепенно распаляясь, Сломоухов. – Я вас не видел в Риме! Вы никогда не были в Риме! Вот единственная неправда, которую я себе позволил за все время. Но это извинительно, не так ли? И не мне вас уговаривать, не мне, человеку природы, по‑детски наивному, по‑детски чистому, убеждать жителя Тихвинского переупка, которому достаточно точно повернуть налево, чтобы вдохнуть в себя тлетворное дыхание Бутырской тюрьмы; человеку, ум которого изощрен в борьбе с мошенниками всякого рода; настолько изощрен, что он, скорее, склонен считать белое черным, чем черное – белым! Я, ожидал, что вы спросите: когда? Когда мы с вами, Александр Денисович, направимся на отлов этого странного человека‑зверя, а вместо этого? Что пришлось мне услышать? Нет, вы никогда не были в Риме! Никогда, никогда, никогда!

– Но ведь и Аполлон Митрофанович… – попробовал было защищаться Юрий Васильевич.

– Проверка! – после секунды едва уловимого колебания твердо сказал Сломоухов. – Вас проверяли. Да Митрофаныч немедленно отправится со мной, как только поймет, что я вышел на правильный след. А, Прокофий Иванович? Рюкзак пуда на четыре да спилу и – вперед. Пойдешь, Прокофий Иванович?

– Денька через три и пойдем, – серьезно сказал Ганюшкин. – Дельце одно продернуть надо, с долгами старыми рассчитаться, и в твоем полном распоряжении. А как же?

Сломоухов дернул бородой в сторону Ганюшкина, как бы говоря Юрию Васильевичу: «Учись, москвич!».