|
Возил ссыльнокаторжных, возил соль и рыбу, переселенцев и крупный рогатый скот. Возил, пока в весеннее половодье не наскочил на камень. Сняли с кораблика все, что только можно было снять, а остальное долго вялилось на солнце и мокло под дождем. Потом от борта была оторвана первая доска. Просто так. Потом исчезла мачта. Может быть, и растаскали бы кораблик по одной доске, но некий оборотистый мужичок нанял возчиков и в две недели перевез деревянную обшивку подальше от родной стихии. И выстроил презабавный домик. Был он очень похож на кораблик с обрубленным носом и кормой: доски и через десятки лет сохранили корабельную выпуклость.
Среди жильцов, населявших в то время это сооружение, мы встретим и наших знакомых. Спардек занимал Илларион Карпыч Харламов, длительное одиночество которого было теперь счастливо окончено с прибытием его внучатной племянницы из Новинска. Да, та самая девушка из Новинска, которая была обвинена в небрежном хранении институтского черепа. Был и еще один жилец, занимавший бывший камбуз дома‑корабля. Им был не кто иной, как тот расторопный старшина первой статьи, который участвовал в задержании Ганюшкина. Сегодня он рано вернулся с базы и вот ужа с полчаса поджидал девушку из Новинска, сидя на скамеечке перед домом. Никаких особенных дел к внучатной племяннице Карпыча он не имел. Но когда девушка возвращалась из института, он всегда говорил ей: «Здравствуй, Валентина!» и снимал мичманку за козырек. Сегодня исполнялся небольшой юбилей: «Здравствуй, Валентина!» должно было прозвучать в тридцатый раз. Пора уже приглашать в кино. Но вот и она. Наш старшина не позерил своим глазам. Рядом с Валентиной вышагивал здоровенный моряк в форменном синем кителе без погон. Старшина взглянул на него мельком и, сдвинув мичманку на лоб, опустил голову. Вот они, женщины! Валентина между тем приблизилась, беседуя во своим спутником. Подойдя к дому‑кораблю, она остановилась на пороге и сказала: – Вот тут я и живу. Спасибо, большое спасибо. – Прямо корабль! – Восхищенно сказал Фомин, оглядывая жилище. – Покрасить бы его. Продраить, а потом покрасить. Валентина не стала выслушивать дальнейшие боцманские планы и ушла в дом. Третий участник этой сцены решил, что его час настал. – Гражданин, – сказал старшина, не поднимая головы, – ты бы отсюда топал… – Что? – спросил Фомин, и его голос приобрел один из тех семисот семидесяти двух оттенков этого местоимения, который невозможно передать на бумаге. – К сведению некоторых штатских, – продолжая старшина, – тут стоянке запрещена. Подветрено. – Вот что, друг, – вежливо сказал Фомин, – хочешь верь, хочешь нет. Я в игре не участвую. Переживания сегодня у ней, вот я и проводил, как начальник. По‑человечеству. – Ладно, чтобы я тебя не видел больше… – возможно, наш бравый старшина хотел еще что‑нибудь добавить, но Фомин быстро подскочил к нему и надвинул мичманку на нос. – Пусти, – выдавня из себя старшине, силясь оторвать подбородок от пуговицы на кителе, которая в него вдавилась. – Пусти, Фомин! – вдруг выкрикнул он. – Постой, – сказал Фомин, сдергивая мичманку со старшины, – Это ты, Ашмарин? Ну да, Ашмарин, чертушка… Далее пошли похлопывания по плечам, дружеские толчки под бок и прочие скупые проявления мужского чувства. – Я же тебя сразу не признал, – сказал Ашмарин. – А как ты меня за кумпол зацепил клешней, аж дыхать не дал, так я и сразу: Фомина штучки‑дрючки. Ну, браток, давай петушка! Дальнейший разговор протекал уже под крышей камбуза домакорабля. Кипел в кастрюльке кофе по‑морскому. Фомин сидел на койке, Ашмарин рылся в сундучке в поисках фотографий. |
