|
Не было людей, переживших инквизицию, ибо она не рухнула, подобно нацизму, но медленно и ползуче сошла на нет, обретя иные формы в мире. Остались иносказания и намеки. Летописи инквизиции, оставленной жертвами и свидетелями, не существует; значит, всегда будет возможное двоетолкование фактов. Я в этом смысле у н и к у м: человек враждебной нацизму идеологии двенадцать лет - всю его государственную историю - проработал в его святая святых - в политической разведке. Кто скажет миру п р а в д у, как не я? Но почему, - в который уже раз, прерывая самого себя, Штирлиц задал себе вопрос, который постоянно мучил его, - почему Мюллер позволил мне узнать больше того, что я имел право знать? Почему его люди называли в соседней комнате имена своих агентов - такие имена, от которых волосы становятся дыбом?! До тех пор, - сказал он себе, - пока ты не найдешь этих людей, имена которых знаешь, а еще лучше Мюллера, - он жив, он готовился к тому, чтобы уйти, - ты ничего не поймешь, сколько бы ни бился. Хватит об этом, смотри в иллюминатор. Снова кто-то швырнул на землю сине-бело-желтую гроздь звезд - Лиссабон, столица Салазара, друга фюрера; сколько же у него осталось в мире друзей, а?!" Пассажир, который вошел в самолет в Лиссабоне, показался Штирлицу знакомым. "Я встречал этого человека. Но он знает меня лучше, чем я его. Это точно. Цинковоглазый? Нет. Другое. Вспомни его, - прикрикнул он на себя и, усмехнувшись, подумал невольно: - Мы, верно, единственная нация, которая и думает-то проворно только в экстремальной ситуации. Американец вечно торопится, он весь в деле; британец величав и постоянно озабочен тем, чтобы сохранить видимость величия; француз рад жизни и поэтому отводит от себя неугодные мысли, а более всего ему не хочется терять что-либо, не любит проигрыша, прав Мопассан; мы же в и т а е м, нам угодно парение. Мысль как выявление сиюминутного резона не в нашем характере, пока гром не грянет, не перекрестимся". Пассажир обвалисто устроился в кресле; он как-то до отвратительного надежно обвыкался на своем месте, ерзал локтями, поводил плечами, потом, почувствовав себя удобно, обернулся, встретился глазами со Штирлицем, нахмурился, лоб свело резкими морщинами, рот сжался в узкую щель: тоже, видимо, вспоминал. Первым, однако, вспомнил Штирлиц: это был адъютант Отто Скорцени штурмбанфюрер Ригельт. - Привет, - кивнул Ригельт. - Это вы? Штирлиц усмехнулся - вопрос был несколько странным. - Это я. - Я к вам сяду или вы ко мне? - спросил Ригельт. - Как угодно, - ответил Штирлиц. - Простите, я запамятовал ваше имя... - А я - ваше... - Зовите меня Браун. - А я - Викель... РОУМЭН (Мадрид, ноябрь сорок шестого) __________________________________________________________________________ - Быстро же вы добрались до Мадрида, господин Гаузнер, - сказал Роумэн. |
