|
Именно сейчас настало время звонка. - И Гаузнер достал из кармана большие часы самой дорогой фирмы - "Ланжин". "Кажется, "Филипп Патек" ценится выше, - подумал Роумэн, - но у Гаузнера золотые, ими драться можно, боже, о чем я? Наверное, шок, меня всего внутри молотит, даже игра в предательство страшна, не только само предательство". Гаузнер набрал номер, закрыв аппарат спиной, чтобы Роумэн не мог запомнить цифры, долго ждал ответа; Роумэн хрустнул пальцами: волнуется американец. "Смотри, как я волнуюсь, - подумал Роумэн, - я еще раз хрустну, я заработал ревматизм в ваших мокрых карцерах, суставы щелкают, как кастаньеты. Ты в о з ь м е ш ь это, Гаузнер, у тебя спина офицерская, с хлястиком, ты весь понятен со спины, радуйся, слушая, как я волнуюсь, ликуй, Гаузнер..." - Алло, добрый вечер, можно попросить к аппарату сеньориту?.. Добрый вечер, сеньорита, - он говорил на чудовищном испанском, имен не произносил, конспирировал, - я передаю трубку моему другу. Зажав мембрану ладонью ("Этой же ладонью он гладит по голове свою дочь, - подумал Роумэн, - какой ужас, весь мир соткан из нравственных несовместимостей"), Гаузнер шепнул: - Никаких имен и адресов. Пенять в случае чего вам придется на себя. Роумэн кивнул, взял трубку, прокашлялся: - Здравствуй, веснушка... Алло... Ты меня слышишь? - Да. - Ты не рада моему звонку? - Почему же... Рада... - Хочешь приехать сюда? - Очень. - Чапай. Жду тебя. - Ты уже сделал все, что надо было? - Почти. Остальное доделаем вместе. Здесь, у меня. - Хорошо, еду. - У тебя плохой голос. - Я очень устала. - Но ты в порядке? - Да. - Очень голодна? - Очень. - У меня есть сыр... И больше ничего. Заезжай по дороге в "Чиколете", возьми что-нибудь на ужин, хамона', масла, булок, скажи Наталио, чтобы он записал на мой счет, ладно? _______________ ' Х а м о н (исп.) - сухая ветчина. - А вино у тебя есть? - С этим - в порядке. Нет минеральной воды. - Обойдемся. - У тебя плохой голос, конопушка. - Когда я увижу тебя, он изменится. Еду. Роумэн положил трубку на рычаг, посидел мгновение в задумчивости, потом, снова хрустнув пальцами, обернулся к Гаузнеру ("Нацисты сентиментальны, - говорил Брехт, - даже палачи там весьма чувствительны; манеру поведения они склонны считать характером человека, пользуйся этим, я советую как режиссер, актер и драматург". |
