|
А умру - дети отечества обо мне пожалеют, - с гордым блеском в глазах сказал он и откинул в седых буклях голову. Был обеденный перерыв, в мастерской пусто. Орлов закурил трубку. На его лощеных пальцах блестели бриллианты. Дорогого шелка блуза и штаны Ломоносова - в пятнах от химических реактивов, брюссельские кружевные манжеты слегка засалены. - От кого ж ты потерпел-то? - спросил Орлов. - Да ото всех по малости. И терпел и паки буду терпеть до кончания живота. Врагов много у меня... - Да ведь ты сам-то зубаст, Михайло Васильич. - Зубаст, зубаст, Алексей Григорьич... Правильно молвил - зубаст. (Орлов сел, Ломоносов, подпираясь палкою, стал вышагивать по кирпичному полу.) А чего ради ото всех недругов своих претерпеваю? Стараюсь защитить труд Петра Великого, чтобы научились россияне премудрости книжной да искусствам, чтобы показали свое достоинство! - закричал Ломоносов и, вскинув палку вверх, затряс толстыми обветренными щеками. - Единого хощет Михайло Ломоносов - широкого просвещения россиян, чтоб они гордились отечеством своим, со всем тщанием изучали его. Вот у нас в рекомой Академии все немцы да иноземцы разные. Но ведь, голубчик Алексей Григорьич, надобно и о русских людях пещись, и их помалу в ученье тянуть. У иноземцев же нет доброхотства учить русских юношей. А ведь есть парнишки, природой одаренные, маленькие Ломоносовы. А без Ломоносовых Россия все равно, что пашня без семян. Да вот я... Кто я был? Хоть смерть в глаза мои глядит, а молвлю не без гордости: я много лет являюсь украшением Академии наук. - Ломоносов понюхал табаку и снова закричал, как на площади: - Я и до историка Миллера доберусь, я и до нашего Нестора летописца доберусь! Почто они в сочинительстве своем предпочтенье иноземцам отдают против русских?.. Я другой раз - лют. Орлов с любопытством глядел на разгорячившегося Ломоносова и сквозь клубы дыма, не выпуская трубки из зубов, спросил: - А верно ли, Михайло Васильич, будто ты намедни, явившись в конференц-зал Академии, изволил показать заседавшим некую фигуру из трех пальцев, опосля чего ушел, изрядно хлопнув дверью? - Кукиш, кукиш показал! - закричал Ломоносов, большие глаза его запрыгали, крутые брови взлетели вверх. - И по немецкой матушке обложил всех. Я дураков ругать люблю. - При дворе, узнав про твой дебош, много тому смеялись, - и Орлов раскатисто захохотал. - Враги, злопыхатели, антагонисты! - выкрикивал Ломоносов, пристукивая палкой в кирпичный пол. - Затирают меня, унизить меня хотят, властвовать надо мною... А я не боюсь, я другому и по шее накладу. Да доведись до драки, я - знаешь что? Ведь я, мотри, рыбак, корпуленция во мне крепкая. А они всемилостивейшим нашептывали на меня, и государыне Елизавете и ныне царствующей императрице. А кто они? Разные Миллеры да Трауберты, немцы. Да еще Сумароков - нежные песенки кропает... Орлов знал про давнишнюю вражду простака Ломоносова и кичившегося своим старинным дворянским происхождением Сумарокова. Некоторые озорные баре, да и сам Алексей Орлов, нарочно приглашали к себе на обед этих двух недругов, чтоб сравнить их в словесной схватке. Хотя Ломоносов был неповоротлив в обыденной жизни и неохоч заводить знакомства, однако иные приглашения принимал. Когда подвыпивший Сумароков начинал своими приставаньями докучать Ломоносову, тот со всей горячностью резко отвечал ему, и эта резкость почти всегда переходила в недозволенную грубость, в брань. Сумароков же был в ответах хотя и спокоен, но дерзок, и если не остроумен, то остер. Конечная победа оставалась за ним. И вот теперь, с интересом слушая Ломоносова, гость сочувственно улыбался ему. |
