|
И вот теперь, с интересом слушая Ломоносова, гость сочувственно улыбался ему. - Я Сашку Сумарокова давно знаю. Он еще у матушки Елизаветы тарелки на кухне вылизывал. И ныне, поди, милостивой государыне нашей все глаза намозолил, все пороги пообивал во дворцах да в палатах. В знать лезет... Да и Васька Тредьяковский - кутья кислая - не лучше его: в "Трудолюбивой Пчеле" паскивили на меня строчит, желчь распускает (сие по-гречески зовется - диатриба), мол, малеванная живопись превосходней мозаичной... Дурак! Да Болонская Академия наук намеднись избрала меня за мозаику-то почетным членом своим. И сим - горжусь. А он... Виршеплет! Его вирши только на подтирку разве... Ему ли в ямбах разбираться да в хореях. А вот пойдем-ка, пойдем, Алексей Григорьич, ваше графское сиятельство, наверх, там посветлее, я покажу вам "Полтавскую баталию". Я одной мозаичной работою не токмо Ваську Тредьяковского, а точию всех итальянцев поражу. Богатыри, колебля шагами темную лестницу, поднялись наверх. Отдышавшись и потерев правую коленку, Ломоносов подвел Орлова к массивному, из бревен, станку, на котором покоилась огромная - в ширину двенадцать, в вышину одиннадцать аршин - батальная картина Полтавского боя, на переднем плане Петр I на коне. - Камушков стеклянных, из коих картина сложена, десятки тысяч, - сказал Ломоносов. - На медной сковороде она укреплена, оная сковорода со скобами весит сто тридцать пудов. Махина! Солнце било мимо фигуры Петра. Орлов схватил станок и хотел передвинуть так, чтобы фигура Петра попала под солнечные лучи. Станок скрипел, не подавался. Ломоносов сказал: - Легче солнце повернуть, чем станок. Орлов сорвал перчатки, сунул их в карман камзола, вновь вцепился в станок, расставил ноги и закусил губы, плечи его набухли мышцами, как чугуном, лицо налилось кровью, рубец на щеке потемнел, он перекосил рот, весь задрожал, станок крякнул и заскорготал, тяжко заелозив со скрипом по полу. Фигура Петра попала под солнце. Разгоняя прилившую кровь, Орлов концами пальцев стал крепко водить по лбу от переносицы к вискам. Глаза его сверкали. Изумленный Ломоносов, выйдя из оцепенения, восторженно захохотал, зааплодировал, шумно закричал: - Да ведь тут весу пудов с триста! Алексей Григорьич, да вы, ей-богу, Геракл. Ну, помоги вам Зевс очистить конюшни Авгия, - продолжал он другим тоном. - Навозу, навозу у нас - тьфу! - вся Русь в навозе. Орлов, тяжело дыша и почти не слыша его, повернулся к картине, сказал: - Ну вот... Теперь вижу, что Петр Алексеич зело хорош... - "Он бог, он бог твой был, Россия", - кивая Петру и молитвенно сложив руки, вполголоса продекламировал Ломоносов отрывок своей старой оды. - Да не токмо я, а и прочие... Взять графа Ивана Григорьича Чернышева, и он восклицал про Петра Великого: "Это истинно бог был на земле во времена отцов наших!" - Хорош, хорош Петр Алексеич... Да и вся картина добра зело. Кто начертал картину? - Да кто же! Все Ломоносов со учениками, - даровитые парнишки у меня. Ведь в Марбурге-то, у немцев-то, я не токмо иностранные языки отменно изучал, но такожде и в рисовании зело преуспевал. Ломоносов кутилка - об этом всяка мразь трубит. А вот что Ломоносов великий росс, что он Московскому университету десять лет тому назад основу положил... Даже всемилостивейшая матушка, покровительница искусств и наук... - Лицо Ломоносова дрогнуло, задергались губы. Орлов хмуро взглянул на него. - Была, была у меня. |
