|
3 У великого князя, десятилетнего Павла Петровича, в этот день были гости: А. С. Строганов, голштинец Сальдерн, князь Мещерский, граф Захар Чернышев и знатный вельможа, весельчак, шталмейстер Лев Нарышкин, друг Екатерины; в придворных кругах его звали "шпынь", то есть балагур, шут. Все они, вместе с Павлом, расселись вокруг птичника (огромной клетки с певчими птицами), как возле сцены зрители. Павел пустил устроенный в птичнике фонтанчик: пернатые вспорхнули, всполошились, вступили в птичью перебранку. Зрители зааплодировали... Они дурачились и, потешая Павла, всякий раз, когда снегирь или щегол выкидывали какое-нибудь коленце, кричали, как дети: "Молодец, Щегол Иваныч! Уважь еще... Анкор, анкор!" Больше всех паясничал, покашливая и прихехекивая, длиннолицый с тестообразными дряблыми щеками "шпынь". Вошел веселенький Алексей Орлов, подарил Павлу конский убор, выложенный хрусталями и топазами. - С фабрики Михайлы Ломоносова, - сказал Орлов. - Тысячу рублей заплатил. - Благодарю, благодарю. Вот вырасту, деревню тебе дам, две деревни. Ах, как мне нравится, - картавил курносый мальчик. - Петр Иваныч Панин обещал допустить меня на смотр. Я буду верхом и в этой, как ее... Порошин! Как? Сбруя? - Конский убор, ваше высочество, - откликнулся красавец, воспитатель Павла. - Пусть Ломоносов сделает мне какую-нито электрическую машину позанятней. Он физикус. А он, чаю, сильный? - спросил мальчик. - Почему вы так думаете, ваше высочество? - Ломоносов! - воскликнул Павел. - Он, должно, всем носы ломает. Рассматривавшие подарок гости засмеялись. Орлов, подбоченясь, сказал: - Да, Ломоносов сильный, вы правы, ваше высочество... (Мальчик, разумеется, не знал, что Орлов убил его отца, но он все же чувствовал какую-то неприязнь к нему, он покосился снизу вверх на огромного, бесцеремонно подбоченившегося Орлова, хотел капризно крикнуть: "Руки по швам!", но, вспомнив про подарок, проявить при старших неучтивость постеснялся.) Господа, свеженькое! - забасил Орлов. - Мне Ломоносов только что сказывал. (Его окружили гости; Сальдерн, князь Мещерский и брюхатенький "шпынь" Нарышкин внимали ему с подобострастием. Его рот от "ломоносовки" все еще горел.) Я, говорит Ломоносов, в оно время силен был. И приключился, говорит, промежду мной и тремя матросами шармюнцель с мордобоем. Шел, говорит, я с Невы просекой Большого проспекта, делал здоровья ради променад. А ночь глухая, и кругом ни души. Тут трое грабителей из лесу шасть на меня. Я, говорит, кэ-эк дал одному по морде, он и чувствий порешился... Кэ-эк другому хлобыстнул, он в кусты кувырк-кувырк... А третьего, говорит, я сгреб за шиворот и - под себя. Сижу на нем верхом, кричу: "Смертоубийство, что ли, злодеи, умыслили сотворить надо мной, над профессором химии?" - "Нет, - отвечает, - ограбить маленечко хотели да отпустить с богом..." А я, говорит, на него: "А, каналья! Так я же сам тебя ограблю..." - и приказал ему все долой с себя снимать. Грабитель разделся до исподнего, а я, говорит Ломоносов, взвалил его холщовые доспехи на плечо и зашагал с сими военными трофеями к себе в Академию... Павел, перестав быть центром внимания, тронул Льва Нарышкина за расшитый золотом рукав и, недружелюбно косясь на Орлова, тихонечко сказал: - Пойдемте, пойдемте, сударь, прочь... Я вам что-то покажу. А он врет, и от него вином припахивает изрядно. |
