|
- Ах, ягодка моя, - возразила хозяйка, - эвот сосет наш, старик упорный, знаешь, такой да норовистый. И была у него дочерь Дуня, ну прямо картина писаная. Как-то девки купались, и Дуня с ними, а барин-то на брюхе подполз да из кустышков и высмотрел всех девок. А Дуня-т из себя белая, а Дуня-т из себя грудастая да, как солдат, рослая. Пуще всех поглянулась она барину. Вот призывает барин ейного родителя и строго-настрого приказывает предоставить ему Дуню: "Я, говорит, избу тебе новую сгрохаю, не забуду тебя". А Гаврило-то, дурак, в отпор пошел. Ну и... Хошь и двоюродный брат он мне доводится, а кругом дурак. Барин все равно его Дуню отобрал, а ему, дураку, замест новой избы, страданья лютые... - Ну, как же его барин отблагодарил-то? - Ой, да и не спрашивайте, - отмахнулась старуха и поправила на седой голове повойник. - А то как начну сказывать про него, про дурака, вся аж затрясусь и к сердечушку подкатывает, - скосоротилась она, заморгала белесыми глазами и примолкла. Пугачев все понял, вздохнул, с неприязнью посмотрел на старуху и спросил: - Сколько с нас причитается? - Да чего ж, ягодка моя... За ковригу положь копеечки две да за молочко хошь копейку. - Сдается мне, что избу-то новую барин не зря тебе поставил, - и Пугачев выбросил на стол деньги. - Уж, полно, не отдала ль и ты барину-то на поругание дочерь альбо внучку? - А тебе какое дело! - засверкала хитрыми глазами старуха, лицо ее стало злым. - Ну, ин отдала... Моя Марфонька, третий год пошел, как у барина живет, жистью не нахвалится... А через нее и нам со стариком утесненья нет... Барина ублажать нужно, сынки... - Ведьма ты! - крикнул Пугачев, и казаки пошли к двери. - Треба бы тебе, как курице, башку с плеч смахнуть, старой чертовке... Да вместе и с барином с твоим. - Ах ты, толсторожий, - старуха схватила ухват, шустро поддела им Пугачева, как горшок, и, надувшись, с силой вытолкнула в дверь. - Вон, вон пошли! Вон из мово дома!.. Чтоб хлеб мой поперек горла тебе стал! Да чтоб от молока брюхо тебе разорвало на сорок частей, да чтоб утроба твоя распалась, да чтоб кишки на улку повылетывали! - ругаясь так, она с проворством стукнула Пугачева, а за ним и Семибратова ухватом по затылку и закрючила дверь. Казаки выскочили на улицу со смехом. - Ай, бабка, - сказал Пугачев, - да она не уступит и нашим казачкам. В военном артикуле она горазд смышленая... Семибратов молча потер затылок. Они осмотрелись. Среди двух десятков вросших в землю, крытых трухлявой соломой убогих хатенок красовались три хороших избы: бабкина да две через дорогу. - Зайдем-ка к старику, любопытства для, как его... Гаврила, кабудь, - сказал Пугачев. Чрез минуту они были в завалившейся набок, подпертой тремя слегами избенке. На улице яркий день, а в избе сутемень. Скамью, куда можно сесть, казаки отыскали ощупью. Маленькое оконце, затянутое вместо стекла бычьим пузырем, солома, как в хлеву, на земляном полу, черные стены, под потолком облако вспугнутых мух, у печки стадо тараканов. Глиняные, обвитые берестой горшки на полке, светец с корытцем, на скамьях две прялки да валек, возле двери голик, лохань да рукомойник - вот и вся утварь. Да на скрипучем дощатом настиле на козлах, вытянув обмотанные тряпьем ноги, не переставая стонет хозяин. Он богатырского сложения, в русой бороде, с сильным выразительным лицом. Большие серые глаза из-под густых бровей смотрят строго и печально. Казаки обсказали, что они за люди, куда путь правят, где были, с кем встречались. |
