Преподаватели незаметно обменялись взглядами – то ли подтверждали сказанное, то ли не соглашались.

– Это вполне зрелые высказывания господина Панфилова, и с ним, мне кажется, нельзя не согласиться... – Рудинский отложил сочинения Гриши и взял другой листок. – Но признаюсь, больше всего меня обрадовало то, что среди вас есть юноши, посвящающие себя святому делу – поэзии! Я ознакомился пока что с поэтическими опытами двух воспитанников. Я даже невольно вспомнил Царскосельский лицей, где впервые блеснули дарования Пушкина, Дельвига и других.

«Не лицей у нас, а бурса, – мелькнуло у Есенина. – Только нет порки на «воздусях»...

Волхимер ещё туже поджал губы, озираясь на Евгения Михайловича...

– Творчество Тиранова и Есенина различно, – продолжал епархиальный наблюдатель, – и по своей манере, и по своей направленности. Тиранова занимают темы, так сказать, гражданские, общественные, Есенина – любовь к окружающему, внутренний мир человека: он лирик. Должен вам сказать, что наличие стольких поэтов и с такими задатками едва ли встретишь в другой школе. И в этом, я уверен, заслуга Евгения Михайловича, он то уж заметит в человеке искру Божию, а заметив, не пройдёт мимо... Пожалуйста, Тиранов, пройдите вот сюда, ко мне...

Тиранов, грубо расталкивая ребят, выдвинулся вперёд, остановился, исподлобья озирая присутствующих; чёрные волосики на верхней толстой губе зашевелились.

– Пожалуйста, – разрешил ему Рудинский. – Приступайте. Мы вас слушаем...

– «Разбитое стекло», – объявил Тиранов с вызовом и хрипло, с надрывом, как бы загибая голосом концы строчек, начал читать; прочитав это стихотворение, потёр о лацканы пиджака вспотевшие ладони, помедлил, дыша тяжело и отрывисто, глаза, небольшие и чёрные, прятались в норках под бровями.

– «Рассвет», – объявил он и снова стал читать длинно и угнетающе, с подвывом; натужное подвывание оставляло тяжёлое впечатление.

– Спасибо, – заторопился Рудинский, словно опасаясь, что последуют третье, четвёртое стихотворения. – Неплохо, Тиранов, только уж очень что то мрачно, нет в стихах лёгкости, мало света, тепла.

Тиранов резко обернулся к нему:

– А в жизни, вы думаете, много тепла и света? Как бы не так! Найдите вы в ней легкоструйный зефир!..

– Но и ночи такой, беспросветной, какую рисуете вы, тоже ведь нет... – И, уклоняясь от объяснений, Рудинский сказал: – Садитесь, пожалуйста... Теперь я попрошу сюда господина Есенина.

Есенин, ловко обходя стоящих в проходе учеников, как то чересчур стремительно очутился у стола, лёгкий, весь собранный, как птица перед полётом, и в то же время застенчивый, преисполненный торжественности.

Упоминание о Царскосельском лицее напомнило ему знаменитую встречу старого Державина и юного, начинающего жить в поэзии Пушкина. «Мне, конечно, далеко до Пушкина, – озорно подумал Есенин, едва приметно улыбаясь. – Но и Рудинский не Державин. А так – похоже. Поэтическое крещение, что ли...»

Рудинский с любопытством взглянул на светловолосого юношу и зажмурился – словно само небо плеснуло в лицо Есенину сверкающую голубизну, ярко зажгло глаза.

– Удивительный отрок! – прошептал Рудинский, не в силах оторваться от голубых, чистейших озёр. – Прошу вас...

Есенин помедлил, вопросительно взглянул на старшего учителя.

– «Звёзды», – подсказал Евгений Михайлович и упрямо кивнул. Есенин подчинился, хотя и ощущал некоторую неловкость.