Учитель остановился, прокашлялся, словно у него вдруг запершило в горле, потом оглядел примолкших, как бы затаившихся в тишине учеников – они не сводили с него взгляда.

– Кто продолжит? – Он нередко прибегал к такого рода проверкам: многие ли прочитали сами и что запомнили наизусть?

Ребята молчали. Тиранов толкнул Есенина, предлагая читать. Есенин с недовольством дёрнул плечом в ответ, нахмурил брови. Учитель знал, что он не напросится сам, чтобы не прослыть выскочкой.

– Ты, Есенин, можешь? – спросил Хитров. Есенин неуверенно встал, расстегнул машинально верхнюю пуговицу белой рубашки.

А счастье было так возможно,

Так близко!.. Но судьба моя

Уж решена. Неосторожно,

Быть может, поступила я:

Меня с слезами заклинаний

Молила мать; для бедной Тани

Все были жребии равны...

Я вышла замуж. Вы должны,

Я вас прошу, меня оставить;

Я знаю: в вашем сердце есть

И гордость и прямая честь.

Я вас люблю (к чему лукавить?)...

Голос чтеца становился всё тише, тише, вскоре он перешёл на шёпот, и ребята подались к нему, чтобы слышать. Перед ними как бы открылась пропасть, чёрная, бездонная, она разъединила двух людей навсегда – возврата к прошлому, к счастью нет, надежд на совместное будущее нет, отныне уготованы им тоска, одиночество и сожаление о несвершившемся... Есенина душили слёзы, застилали потемневшие от отчаяния глаза, скапливались между ресницами и падали на куртку.

– Не могу больше читать, – прошептал он одними губами и сел, резко отвернулся к окну.

Горячий весенний свет бушевал в мире. Солнце медленно взрывало сугробы, снег оседал, источая голубую влагу. По берёзам живые соки шли от корней к вершинам, и вот вот побегут зелёные огоньки клейких листочков.

Над берёзами, над дубами, над соснами, теснясь в просторной голубизне, медлительно двигались облака, живые, норовисто горделивые, с откинутыми ветром густыми белыми гривами. И внутренний взгляд Есенина независимо от него самого запечатлел в сознании образ облака коня, которого ветер выводит на простор. Слова неожиданно выстроились в ряд: «...За ровной гладью вздрогнувшее небо выводит облако из стойла под уздцы...» Образ отпечатался в памяти на будущее, про запас...

Чтение «Евгения Онегина» закончено. Учащиеся молча, не остыв от впечатления, покидали класс. Есенин всё ещё смотрел в окно, сидел в неловкой позе, не шевелясь.

Чтение произвело в нём какой то сдвиг, внутри свершилось некое чудо прозрения. Пушкин словно одарил его способностью видеть больше, дальше, глубже. Необъятная Россия открылась вся враз – в шуме многолюдной столицы, в удивительных судьбах россиян. Какой драматизм страстей! Хотелось кричать от восторга, слёзы счастья жгли веки.

Хитров сел за парту рядом с ним, спросил:

– Любишь Пушкина, Сергей? – Он впервые назвал Есенина по имени.

– Да, очень!.. И с каждым годом всё больше.

– Ты правильно поступил вчера, что отказался читать дальше свои стихи: понял, почему именно. Это отрадно. От подражаний смолоду никто не ограждён. Но если ты понял сам, что это не твоё – по тональности, даже по слогу, – это уже достижение. Значит, недолго тебе щеголять в чужих одеждах – заведёшь свои. Пускай не такие добротные для начала, не такие изящные, но свои. А то ведь многие ходят всю жизнь в чужих одеяниях и не замечают этого, считая, что так оно и должно быть... У тебя есть что нибудь новое?

– Есть. – Есенин поспешно достал из парты тетради, из одной вынул листок. Подал.

Учитель пробежал взглядом ровные, без единой помарки строчки. Один раз, второй. С удивлением перевёл взгляд на Есенина, как бы желая убедиться, что именно этим юношей написаны только что прочитанные стихи.