– Сергей, почему ты не читаешь свои стихи? – вдруг обратился к Есенину Тиранов с некоторым вызовом. – Покажи, на что способен. Попросите ка его, Евгений Михайлович.

– Интересно послушать...

– Они ещё не готовы, Евгений Михайлович. – Есенин в волнении разглаживал скатерть перед собой, он слегка побледнел.

– Это не беда, – сказал учитель. – Послушаем, обсудим...

Гриша Панфилов шепнул ему:

– Не робей...

Есенин встал. И сразу же перед ним развернулось большое поле, разделённое на ровные полосы, криво разлинованные чёрными бороздами; по бороздам брели лошадёнки, тащившие деревянные сохи, за сохами – пахари в рубахах, потемневших на лопатках от пота; стайки грачей в блестящем фиолетово чёрном оперении то взлетали, то опускались на свежевзрытую землю. Эта картина стояла перед глазами и в те минуты, когда он писал стихи, всплыла она и сейчас, когда он приготовился читать.

Тяжело и прискорбно мне видеть,

Как мой брат погибает родной.

И стараюсь я всех ненавидеть,

Кто враждует с его тишиной.

Посмотри, как он трудится в поле,

Пашет твёрдую землю сохой,

И послушай те песни про горе,

Что поёт он, идя бороздой.

Или нет в тебе жалости нежной

Ко страдальцу сохи с бороной?

Видишь гибель ты сам неизбежной,

А проходишь его стороной...

Есенин резко оборвал чтение, отчаянным взглядом обвёл примолкнувших за столом людей; прямо перед ним – склонённая голова учителя, он как бы стеснялся смотреть Есенину в глаза. Есенина вдруг обжёг стыд, стихи показались ему вялыми, беспомощными и неуклюжими.

– Не стану читать! – крикнул он звонким и отчаянным голосом. – Не мои стихи! Не мои! – И, ничего не видя, выбежал из столовой.

– Что это с ним? – спросила Марфа Никитична. – Почему он убежал? А стихи то какие жалостливые, за сердце хватают...

– Жалостливые, а не его, чужие, – объяснил Гриша. – Запел не своим голосом и сразу сорвался. А у Серёжи есть свой голос, мама. Красивый. Я знаю. Он любит Россию по своему, как никто другой, и воспевает её по своему. Берёзы, месяц, ржаные поля, озера – вот его песня. И поёт он её всем своим существом... – От волнения у Гриши ярче заалели щёки, на лбу проступил пот, он закашлялся...

6

В классе было так тихо, что даже чей нибудь нечаянный вздох казался шумным и на вздохнувшего оглядывались с досадой и укором.

Евгений Михайлович Хитров вот уже четвёртый день читал «Евгения Онегина». Над головами, над берёзами под высоким весенним небом, над миром носилась – властно, утверждающе – музыка стиха. Она завораживала до самозабвения. Чужая, незнакомая жизнь, ушедшая эпоха, что разворачивалась перед взором, её страдания, радости, огорчения, драмы – всё становилось как бы своим и вызывало чувства то восторга, то сожаления, высокие и горькие – до спазм в горле.

Есенин сидел рядом с Тирановым. Навалившись грудью на крышку парты, вытянув шею, он не мигая смотрел на учителя, слушал, и губы его шевелились, повторяя слова.

А мне, Онегин, пышность эта,

Постылой жизни мишура,

Мои успехи в вихре света,

Мой модный дом и вечера,

Что в них? Сейчас отдать я рада

Всю эту ветошь маскарада,

Весь этот блеск, и шум, и чад

За полку книг, за дикий сад,

За наше бедное жилище,

За те места, где в первый раз,

Онегин, видела я вас,

Да за смиренное кладбище,

Где нынче крест и тень ветвей

Над бедной нянею моей...

Учитель остановился, прокашлялся, словно у него вдруг запершило в горле, потом оглядел примолкших, как бы затаившихся в тишине учеников – они не сводили с него взгляда.