Замираю у двери. Подслушивать нехорошо, но я хочу понимать градус доверия и расслабона, который царит в парной.

Гости, походу, отогрелись и размякли.

– Я бы всех этих «vas-siyas» – к стенке, чтобы не крали у народа и армии, – басит Гиляровский по-английски.

– Что есть такое «vas-siyas»? – интересуется кто-то из гостей, не различаю их пока по голосам.

– Интенданты армейские, – Гиляровский подпускает английское ругательство, от которого и портовые докеры Саутгемптона покраснели бы, – знавал я одного штабс-капитана, который до войны ходил на бега исключительно пешком, в лучшем случае на конке за пятак, покупал фрукты на рынке в складчину с другими офицерами. Зато теперь разъезжает на лихачах, обедает в «Эрмитаже», а его писарь, полуграмотный солдат, снимает дачу для любовницы под Москвой.

– В чем же причина такой разительной перемены? – снова кто-то из наших гостей.

– Война, чтоб ей пусто было! Штабс-капитан попал в какую-то комиссию и стал освобождать богатых людей от дальних путешествий на войну, а то и совсем от солдатской шинели. Менялся на глазах: стал сперва заходить к Елисееву, покупать вареную колбасу, яблоки… Потом икру… Мармелад и портвейн номер 137. В магазине Елисеева наблюдательные приказчики примечали, как полнели, добрели и росли их интендантские покупатели. На извозчиках подъезжать стали. Потом на лихачах, а потом и на своих экипажах… Жрут господа интендантские деликатесы заграничные, катаются по «эрмитажам» со своими «дульцинеями», а в армию идут протухлые плешивые полушубки, папахи со старой паклей вместо ваты в подкладке, гимнастерки на гнилых нитках, мука гнилая с червями…

Эк старика припекло-то. Говорит явно выстраданное. Душа у Гиляровского слезами и кровью исходят за страну.

– Ваши статьи не запрещает цензура, мистер Гиляровский?

Гиляровский кряхтит:

– Интенданты недовольны, а настоящие военные, как здешний командир, хвалят, мистер Конан Дойл.

– Японцы уделяют пристальное внимание, как они это называют, «управляемому освещению войны».

– Что вы имеет в виду, мистер Лондон?

– Не дай бог в газетах появится что-то, что раскроет противнику их планы или состояние дел в армии и на фронте. Ваше командование эти опасения не разделяет.

– И сильно просчитывается, – кто-то из англичан подает голос, – ваши газеты часто печатают такое, что японское командование считает важными сведениями. Я слышал, аналитику, собранную по русским газетам, передали телеграфом японскому военному атташе в Берлине, и уже через шесть дней эта информация была у японского командования здесь, в Маньчжурии.

Интересно, кто это из англичан: Черчилль или майор Хорн?

– Мистер Джером, вряд ли в этой «parnoy» стоит обсуждать вопросы войны и мира. Жар такой, как в аду.

– Идите к дьяволу, Хорн! – О, да у Хорна с Черчиллем не все так безоблачно, какие контры обнаруживаются. – Я всегда готов учиться, но мне не всегда нравится, когда меня учат.

– Вы не журналист, вы критикан, выскочка и грязный разоблачитель, сэр… Джон! – разговор перешел на повышенные тона.

– Когда репортер прибывает на место боевых действий, сэр, естественно, он пытается найти хоть малейший признак того, что все идет не так, как обычно. Критика может быть неприятной, но она необходима. Она выполняет ту же функцию, что и боль в человеческом теле; она обращает внимание на развитие нездорового положения вещей.