Вежливо и много.

Говорить хоть что-нибудь, чтобы это прекратилось.

Проваливаясь, падая, исчезая, Гилберт вдруг вспомнил выражение лица того, кто висел (да почему висит-то? почему не отравлен, не застрелен, не проткнут шпагой?!) сейчас под толстой деревянной балкой - когда он еще был жив. И его слова:

- Важно, что это не твоего ума дела, мальчик. Ты понял? Отвечай, я приказываю.

А теперь ты умер, засранец-граф. Так, что ли? Отвечай, я приказываю.

- Довольно. Кажется, наш юный друг хочет что-то сказать.

- Почему... почему вы...

- Прежде, чем вы продолжите, хм, герр Кёльдерер, хочу предупредить: запираться бесполезно. Есть свидетели, молодой человек, которые видели, как вы угрожали графу.

- Я? Я не... я не...

Он запнулся, с трудом втянул воздух в легкий воздух и в бессилии обвел глазами холл гостиницы, из которой испарились и постояльцы, и хозяева. Помещение заполняли только  суровые, высоченные, как на подбор, вояки в бело-зеленых сюрко поверх  кольчуг и нагрудников. Лица у всех были одинаковые - точно из дерева вырезаны.

Торчащие из-под материи части нагрудников были исцарапаны клинками, а кольчуги латали - и не раз. Эти монахи точно не соборы от случайных лиходеев охраняли.

Собравшись с силами Гильберт, наконец, выдавил:

- Я не убивал.

Он сказал и сам себе не поверил, так жалко и неубедительно все прозвучало. Еще полдюжины таких ударов, и можно признаться в убийстве, которого не совершал.

"Не верят. Они мне совсем не верят".

Маленький священник, командовавший великанами в железе и коже, встал с кресла и, заложив руки за спину, двинулся по кругу. Когда он оказался за спиной молодого наемника, неподвижное лицо дрогнуло и на нем на короткий миг появилась скупая улыбка.

Глупый мальчишка.

Даже не понимает, что с ним делают.

А ведь это так просто: если хочешь получить всю необходимую информацию от свидетеля  - всю, без утайки - выстави его обвиняемым. Заставь его самого наполовину поверить в собственную вину, заставь быть готовым к самооговору и тогда, поманив призрачным шансом оправдаться, как скупца золотой монеткой, задавай правильные вопросы.

И польется речь аки мед по устам.

- Вас видели в таверне на безымянной станции у деревни Табор. Вы участвовали в потасовке с людьми Иеронима фон Талька, ранили некоторых из них и возможно убили одного.

Если бы его били чуть слабее, Гилберт бы не удержался от саркастической ухмылки: дворянин из Ура со своим телохранителем-варваром все-таки достали его. В драку он полез только из-за них.

И фон Тальк там был - страшный, с поломанным носом. Безумный.

Но ведь живой же!

- Барон... он сам спровоцировал все, святой отец. Мы не собирались устраивать неприятностей, просто остановились на ночлег в таверне. Но он искал повода задраться с наемниками. Он ненавидит нашего брата! Какие-то наемники за несколько дней напали на его деревню, и он просто искал, кого за это повесить. Клянусь, я не вру, мессир.

- Не называй меня так. Мой орден не признает мирских титулов. Продолжай.

- Я не знаю, что продолжать! Люди барона взяли верх, все, кто собирался в Ур торговать шпагами или искать патронов в Мятежных княжествах, были перебиты или взяты под стражу. Он... он велел повесить троих, а остальным резать уши!

Маленький священник хмыкнул. Сделал знак помолчать и обернулся в сторону писца - рослый детина, больше похожий на кузнеца, сгорбился над стойкой, за которой прежде суетился хозяин гостиницы, и торопливо царапал гусиным пером по листу бумаги, высунув язык от напряжения.

Дождавшись, когда перо перестало скрипеть, святой отец прошелся взад-вперед и остановился прямо напротив юного наемника.

- Уши, говоришь, резать. Я вижу у тебя оба на месте.

- Я... я оказался на другой стороне, м... святой отец.