- Я... она...

- Цвет волос!

Его ударили сзади по голове - несильно, просто смазали по затылку, чтобы отвечал сразу, не тянул время.

Как на духу.

Как на исповеди.

- Белые! Белые, как молоко! И глаза были синие, как васильки в поле.

- Кто ее сопровождал? Кто ты? Почему ты врешь?

-  Я не вру! Я Гилберт Кёльдерер из Гродниц, что под Аусбургом. А с девушкой был старик.

- Старик? Опиши его.

- Рослый... э... крепкий еще. В прошлом, наверное, из солдат или наемников. У него была длинная рапира и нелепая шляпа. И такой приметный шрам на лице.

- Имя! Его имя! Ее!

- Я не запомнил имен. Я не помню! Не помню!

- Где именно шрам? Как выглядит?

- Кажется... кажется у глаза. Такой треугольный, как от стрелы или выпада шпагой.

- Ты слышал? Запиши это! - рявкнул священник, оборачиваясь к писцу. - Приметы совпадают. Девушка с дезертиром из Башни!

Детина кивнул, снова высунул язык и еще ниже склонившись над стойкой, мучительно заскрипел пером.

Гилберт зачем-то отметил, что с начала допроса только два человека в гостинице открывали рот - маленький инквизитор и он сам. Монахи с лицами убийц  в кольчугах и сюрко, напоминающих бело-зеленые рясы, не издали ни звука. Даже не хэкали, когда выбивали из него дурь.

- Я все вам сказал, святой отец. Отпустите...

Священник махнул молодому йодлрумцу рукой, приказывая молчать. В возбуждении он несколько раз прошелся мимо него,  путаясь с длиннополой сутане и размахивая руками, точно мальчишка потешно марширующий рядом с полком солдат.

Затем, наконец, остановился.

Лицо его снова стало спокойным, только в глазах сверкал плохо скрываемый охотничий азарт.

- Мы с вами еще не закончили молодой человек, - его тон снова сделался вежливым и обманчиво-мягким, и Гилберт понял, что все плохое еще только начинается. -  Куда делась девушка?

- Я не знаю. Когда началась заваруха, стало не до нее. Я не видел. Она улизнула со стариком. Кажется, он вывел ее. Бесноватый что-то кричал, но я не запомнил - мне там по голове прилетело, в ушах звон стоял.

- Не лгите мне юноша. Куда делась девушка? Куда делся старик?

- Я не знаю...

- Что ж, по-хорошему вы не хотите. Пойдем длинным путем. Кто вы? Почему вы лжете? Кто такой Гилберт Кёльдерер из Аусбурга? О чем вы говорили с графом Тасселом? Зачем вы убили барона фон Талька?

- Я не...

Бац! Вспышка!

А потом еще.

- О чем вы говорили с графом Тасселом?

И еще.

- Кто такой Гилберт Кёльдерер из Аусбурга?

И еще.

- Зачем вы убили барона фон Талька?

Вопросы повторялись, меняясь местами, меняясь в деталях, но одни и те же - снова и снова. А вот боль от ударов не повторялась. Она всякий раз была новая.

Всю свою недлинную, в сущности, жизнь Гилберт считал, что может постоять и за себя, и за других. Эта уверенность помогала ему в голодную пору отрочества, когда ему нужно было кормить себя и пятерых младших братьев и сестер, и в последний год, когда, уже неплохо владея цвайхандером (фламбергом... надо привыкнуть говорить "фламберг"), он выступал в качестве защитника в судебных поединках.

И еще Гилберт считал, что может отличить правду от лжи.

Но сейчас он не был уверен даже в том, что знал о себе раньше. Все путалось  и мешалось в голове.

Боль умеет переубеждать.

Если он Гилберт Кёльдерер из Гродниц, то почему в патенте написано - "из Аусбурга", а в письме - "самозванец".

Кто он? Куда делась девушка? Зачем надо было убивать барона? Что он забыл и напутал? Ведь он должен знать ответы на эти вопросы, потому что это единственный способ прекратить боль! Надо только их вспомнить, сказать и все закончится...

Но он почему-то не вспоминал.