— Родион Христианович, вы…

Тот не стал чиниться, возглавил процессию. Репнин пропустил всех, вошел в шатер последним.

При входе генералы щелкали каблуками, звенели шпорами, прикладывали два пальца к полям треуголки, приветствуя фельдмаршалов.

Улыбающийся Меншиков сидел во главе длинного стола, сплошь уставленного закусками и винными бутылками. Был он при кавалерии, но без парика. Командовал:

— Гоп, прими у господ шляпы… и шпаги. Ныне сражение предстоит с другим врагом. Ха-ха. Прошу к столу, господа.

Когда генералы расселись, светлейший не счел нужным слугам и команду отдавать, лишь сверкнул выразительно очами. Они все поняли, стали гостям наполнять вином серебряные емкие чарки.

Светлейший взял свою и поднялся. За ним встали все.

— Предлагаю первую выпить во здравие нашего государя, господа.

Выпили. Сели. Не успели как следует закусить изобильной и лакомой закуской, от которой уж отвыкли, как вновь по знаку светлейшего забулькало вино, лиясь в чарки. Теперь ожидался тост за победу над супостатом.

— А второй, господа, предлагаю выпить за мою супругу княгиню Дарью Михайловну. Душа моя, выдь к нам, — молвил ласково светлейший.

И из-за шелковой занавески явилась смущенная, розовощекая молодая княгиня.

— Прошу, господа, любить и жаловать, — сказал светлейший, перекинув чарку в левую руку, а правой обнимая за плечи жену. — Это мое сокровище. Дарьюшка, пьем за тебя, возьми ж и ты чарку.

Княгиня взяла небольшую серебряную чарку, видимо приготовленную ей заранее. Одаривая все застолье улыбкой, пригубила кубок, поставила на стол.

Меншиков видел, сколь поразило генералов появление его жены перед ними, и это было весьма приятно князю. Даже то, что некоторые, увидев княгиню, стали поправлять на себе одежду, парики, подкручивать омоченные в вине усы, тешило самолюбие Александра Даниловича. А как же? Он здесь сегодня над ними почти что царь. Значит, Дарьюшка почти царевна. Пусть видят, пусть завидуют.

Но, видимо, неловкость своего присутствия в мужской компании княгиня чувствовала лучше мужа. Шепнула ему:

— Сашенька, я уйду.

— Иди, милая, иди, родная, — разрешил он. — Сражения с Ивашкой Хмельницким не твоя стезя.

Княгиня исчезла за занавеской так же неожиданно, как и появилась.

Третий тост, естественно, был за победу, при этом светлейший не преминул выразить легкий упрек:

— Что-то вы, братцы, долго вожжаетесь с Ригой.

На что опьяневший Генскин польстил неуклюже:

— С вами, ваше сиятельство, мы ее в два счета раздолбаем!

Шереметев, сидевший о левую руку от светлейшего и дотоле молчавший, от фразы Генскина заворочался, закряхтел, как от зубной боли: «Вот еще «долбатель» выискался». Но, взглянув на Меншикова, понял, что тому лесть пришлась по душе.

Еще бы, за занавеской жена, пусть слушает, каков ее «Сашенька». Светлейший, ни в чем не знавший меры, тем более в пьяном состоянии, после пятой чарки обратил наконец внимание на князя Репнина:

— Аникита Иванович, а ты пошто сел на самом краю? А? Твое место здесь вот, рядом. А ты? Али не уважаешь меня?

— Что вы, ваше сиятельство… — промямлил уже опьяневший Репнин. — Как можно? Вы же здесь выше нас… выше нас всех.

Пьян, пьян был Меншиков, но в последней фразе почуял что-то не то, почти издевку.

— Как так я? А Борис Петрович? Он же тоже фельдмаршал.

— Но Борис Петрович, он наш… А вы…

Репнин споткнулся, что сболтнул лишнее, и, потянувшись за квашеной капустой, взял ее прямо пальцами, сунул в рот, стал жевать с хрустом.