|
.. -- Это, брат, мои стихи, -- сказал он, остановившись и грустно покачивая головой. -- Как там дальше? Забыл... Э-эх! В груди никогда не воспрянут Рои погребенных в ней грез... -- Брат! Ты счастливее меня, потому что -- глуп... -- Не скули! -- с раздражением сказал Фома. -- Вот слушай, как они поют... -- Не хочу слушать чужих песен... -- отрицательно качнув головой, сказал Ежов. -- У меня есть своя... И он завыл диким голосом: В душ-ше никогда не воспря-анут Р-рои погр-ребенных в ней грез... Их мно-ого та-ам! Ежов заплакал, всхлипывая, как женщина. Фоме было жалко его и тяжело с ним. Нетерпеливо дернув его за плечо, он сказал: -- Перестань! Пойдем... Экий ты, брат, слабый... Схватившись руками за голову, Ежов выпрямил согнутое тело, напрягся и снова тоскливо и дико запел: Их мно-ого та-ам! Склеп им так те-есен! Я в саваны рифм их оде-ел... И много над ними я песен Печальных и грустных про-опе-ел! -- О, господи! -- с отчаянием вздохнул Фома. Издали к ним плыла сквозь тьму и тишину громкая хоровая песня. Кто-то присвистывал в такт припева, и этот острый, режущий ухо свист обгонял волну сильных голосов. Фома смотрел туда и видел высокую и черную стену леса, яркое, играющее на ней огненное пятно костра и туманные фигуры вокруг него. Стена леса была -- как грудь, а костер -- словно кровавая рана в ней. Охваченные густою тьмой со всех сторон, люди на фоне леса казались маленькими, как дети, они как бы тоже горели, облитые пламенем костра, взмахивали руками и пели свою песню громко, сильно. А Ежов, стоя рядом с Фомой, вновь закричал рыдающим голосом: Про-опел -- и теперь не нарушу Я больше их мертвого сна... Господь! упокой мо-ою ду-ушу! Она-а безнаде-ежно-о больна-а!.. Господь... упокой мо-ою душу... Фома вздрогнул при звуках мрачного воя, а маленький фельетонист истерически взвизгнул, прямо грудью бросился на землю и зарыдал так жалобно и тихо, как плачут больные дети... -- Николай! -- говорил Фома, поднимая его за плечи. -- Перестань, -- что такое? Будет... как не стыдно! Но тому было не стыдно: он бился на земле, как рыба, выхваченная из воды, а когда Фома поднял его на ноги -- крепко прижался к его груди, охватив его бока тонкими руками, и все плакал... -- Ну, ладно! -- говорил Фома сквозь крепко сжатые зубы. -- Будет, милый... И возмущенный страданием измученного теснотою жизни человека, полный обиды за него, он, в порыве злой тоски, густым и громким голосом зарычал, обратив лицо туда, где во тьме сверкали огни города: -- О, черти. |
