|
-- Фома! О! Стыдно! Ты подслушивал, -- ах, Фома! -- растерянно говорила она. -- Молчи! Овца! -- Н-да, подслушивать у дверей нехорошо-о! -- медленно выговорил Тарас, не спуская с Фомы пренебрежительного взгляда. -- Пускай нехорошо! -- махнув рукой, сказал Фома.-- Али я виноват в том, что правду только подслушать можно? -- Уйди, Фома! Пожалуйста! -- просила Любовь, прижимаясь к брату. -- Вы, может быть, имеете что-нибудь сказать мне? -- спокойно спросил Тарас. -- Я? -- воскликнул Фома. -- Что я могу сказать? Ничего не могу!.. Это вы вот -- вы все можете... -- Значит, вам со мной не о чем разговаривать? -- снова спросил Тарас, -- Нет! -- Это мне приятно... Он повернулся боком к Фоме и спросил у Любови: -- Как ты думаешь -- скоро вернется отец? Фома посмотрел на него и, чувствуя что-то похожее на уважение к этому человеку, осторожно пошел вон из дома. Ему не хотелось идти к себе, в огромный пустой дом, где каждый шаг его будил звучное эхо, и он пошел по улице, окутанной тоскливо-серыми сумерками поздней осени. Ему думалось о Тарасе Маякине. "Твердый... В отца, только не так суетлив... Чай, тоже -- выжига... А Любка -- чуть ли не святым его считала -- дуреха! Как он меня отчитывал! Судья... Она -- добрая ко мне!.." Но все эти мысли не возбуждали в нем ни обиды против Тараса, ни симпатии к Любови. Вот мимо него промчался рысак крестного. Фома видел маленькую фигурку Якова Маякина, но и она не возбудила в нем ничего. Фонарщик пробежал, обогнал его, подставил лестницу к фонарю и полез по ней. А она вдруг поехала под его тяжестью, и он, обняв фонарный столб, сердито и громко обругался. Какая-то девушка толкнула Фому узлом в бок и сказала: -- Ах, извините... Он взглянул на нее и ничего не ответил. Потом с неба посыпалась изморозь, -- маленькие, едва видные капельки сырости заволакивали огни фонарей и окна магазинов сероватой пылью. От этой пыли стало тяжело дышать... "К Ежову, что ли, пойти ночевать? Выпить с ним..." -- подумал Фома и пошел к Ежову, не имея желания ни видеть фельетониста, ни пить... У Ежова на диване сидел лохматый человек в блузе, в серых штанах. Лицо у него было темное, точно копченое, глаза неподвижные и сердитые, над толстыми губами торчали щетинистые солдатские усы. Сидел он на диване с ногами, обняв их большущими ручищами и положив на колени подбородок. Ежов уселся боком в кресле, перекинув ноги через его ручку. Среди книг и бумаг на столе стояла бутылка водки, в комнате пахло соленой рыбой. -- Ты что бродишь? -- спросил Ежов Фому и, кивнув на него головой, сказал человеку, сидевшему на диване: -- Гордеев! Тот взглянул на вошедшего и резким, скрипящим голосом сказал: -- Краснощеков. |
