|
92
Любить родню — докука для всех, кому знакома божественная скука родительского дома.
93
Я в разных видах пил нектар существования на свете; когда я стал угрюм и стар, меня питают соки эти.
94
Везде — пророки и предтечи, но дух наш — цел и невредим, под их трагические речи мы пьём, гуляем и едим.
95
Я мысли чужие — ценю и люблю, но звука держусь одного: я собственный внутренний голос ловлю и слушаюсь — только его.
96
Я старюсь и дряхлею, но — живу; сменилась болтовня скупыми жестами, и дивные бывают рандеву с нечаянно попавшимися текстами.
97
Слегка бутыль над рюмкой наклоня, я думал, наблюдая струйку влаги: те, с кем не дообщался, ждут меня, но пьют ли они водку там, бедняги?
98
Когда теряешь в ходе пьянства ориентацию и речь, к себе привлечь любовь пространства гораздо легче, если лечь.
99
Не стоит огорчаться, уходя: конечно, жить на свете — хорошо, но может быть, немного погодя я радоваться буду, что ушёл?
100
Мне заново загадочны всегда российской тёмной власти пируэты: российские глухие холода — не связаны с погодами планеты.
101
Я, по счастью, выучен эстрадой и среди читателей присутствием: душу надо прятать за бравадой, чтобы не замызгали сочувствием.
102
Не добрый, но, конечно, и не злой, судьбы своей посильный совершитель, хотя уже изрядно пожилой, но всё-таки ещё не долгожитель.
103
Под вечер чувствуя отвагу, забыв про выпивку и секс, поэт насилует бумагу, чтобы зачать нетленный текст.
104
Какими быть должны стихи и проза — диктуется читательской корзинкой: всем хочется высокого серьёза, чуть пафоса и мёда со слезинкой.
105
Россия полностью в порядке, и ждать не надо новостей, пока вверху — не хрипы схватки, а хруст поделенных костей.
106
Барды, трубадуры, менестрели — все, в ком были дерзость и мотив, — дивные выделывали трели, чтобы соблазнить, не заплатив.
107
Об ущербе, об уроне, об утрате, об истории, где зря он так охаян, о единственно родном на свете брате горько плачется обычно каждый Каин. |
