Я киваю-киваю, а сам мотаю на ус. Удобно устроились «Жаворонки». Обвинили во всем расфаршированного Симони, а тот уже ничего не скажет в своё оправдание, так что можно его делать козлом отпущения, если соскребут. А пока же, под шумок, можно быстренько допросить меня, причем внаглую попирая мои права, ибо де Симони настаивал на моих шашнях с храмовниками, аж клялся Юпитером. Как же тут не проверить? Ну а потом, если моя вина не оправдается, посольству и скажут: вините во всем де Симони, это он наклеветал, вот вам мешок с его потрохами.

— С какими аристократами вы общались в Риме? — продолжает допрос трибун, пытаясь подойти с другой стороны.

— Знаете, с разными. — Отвечать прямо я не собираюсь. Пошли эти макароники далеко и подальше. — Но недостаточно. Я всё никак не успел посетить оперу. А говорят, что в Риме опера просто бесподобная. Величие постановок, талант исполнителей… А вы любите оперу? Как вам «Трубадур»?

Моя игра в обходной манёвр продолжается. Пусть он думает, что я куда больше озабочен высоким искусством, чем тем, что меня держат в этой комнате.

— Не отлынивайте от вопроса, — впервые показывает характер трибун, лязгая голосом, как железом.

Но я продолжаю отлынивать. В течение продолжительного времени играю в дурака и несу всякую чушь. Трибун краснеет, гремит командирским басом, пытается сверлить меня требовательным взглядом. Но я побеждал в гляделки сраных мутантов-монстров, что мне какой-то римский силовик со своей недовольной миной и командирским взглядом? Попробовал бы он таскаться по радиоактивным пескам апокалиптической пустоши раненым и босым, да еще с перепонками на левой ноге. Я бы на него поглядел.

— … А вы какую пиццу любите? С морепродуктами или с пепперони? Мне лично кажется более изысканной «Дон Бекон…»

— Я не собираюсь слушать этот бред! — рявкает трибун, бросив очередной взгляд на часы. Времени ещё было больше часа, то есть вагон, но он явно не хотел провести его в моей компании. — Что вам сказал Главный жрец⁈ У нас есть сведения о ваших кознях против Цезаря!

— От кого сведения? От дятла Симони? — хмыкаю. — У него же явно был личный мотив. Напал на меня, да ещё пукан себе подорвал.

— Какой ещё пукан⁈ — не выдерживает трибун, лицо его багровеет от раздражения. — Всё, граф, вы доигрались, — он скрещивает пальцы, и те угрожающе хрустят. — Времени у нас ещё достаточно, но я успею испытать на вас свой главный козырь, — с злобной ухмылкой обещает он — Когда-то в этом деле мне не было равных.

— Ладно-ладно, ваша взяла. Наклонитесь ближе, и я скажу вам важную вещь, — подмигиваю заговорщически и понижаю голос. — Поверьте, после этого у вас не будет повода держать меня здесь, да и самому сидеть.

Трибун недоверчиво смотрит на меня один миг, словно раздумывая. Но всё же, глядя на мою довольную морду, поддается и наклоняется вперёд.

— Вы скажете что-то о Юпитерском? — тихо спрашивает он.

Я, наклонившись навстречу, молчу, а потом, покачав головой, произношу тихо-тихо:

— Эти часы отстают на час.

— ЧТО⁈ — округляет глаза, и в ту же самую минуту дверь распахивается.

— Трибун, время вышло. Я больше не имею права их сдерживать, — раздаётся голос, и в комнату входит суровый, статный старик в легатских эполетах. Ого, сам главный сатрап явился! Почёт-то какой! Его взгляд холоден и тяжёл, словно весил тонну, и он сразу бросает его на нас. — Ты что-нибудь успел выяснить?

— Я… я… я… — растерянно блеет трибун.

— Виновен или нет? Есть что предъявить? — допытывается легат.

— Эммм… вроде нет…

— Что ещё за «вроде»? Ладно, остальное потом доложишь, — отмахивается статный дед.