– Да вы не тревожьтесь, – продолжает хозяйка. – Я и в исполкоме сказала: пожалуйста, со всем моим удовольствием, только что же я могу поделать? Свояченица аккурат за два дня до вас приехала.

– Ничего не поделаешь, – замечает мама.

Хозяйка смотрит на нее, наморщив гладкий, низенький лоб.

– Есть у меня еще комнатка, для двоих достаточная. Может, глянете?

Комната позади кухни. Собственно, и не комната даже, а так, закуток, отделенный от кухни фанерной переборкой, которая не доходит до потолка. Окна нет. У стены стоит деревянный топчан, и все. Больше здесь ничего и не поместится.

– Вот, – Полина Дмитриевна широким жестом обводит вокруг себя, словно предоставляет нам невесть какую роскошь. – Здесь вам будет очень даже превосходно. Что вам, двоим, много ли места надобно? Переспали – и ладно, а кушать можете на кухне, мне не жалко.

Мы идем за нашими вещами в школу, и мама всю дорогу говорит о том, что конечно же это не Пале Рояль, но все таки как никак крыша над головой, и теперь, когда есть квартира, надо будет подумать о работе, и она пойдет в роно и попросит устроить ее, у нее же все таки пятнадцать лет стажа, не могут же ей не дать работы, и еще многие планы она строит, уговаривая меня, что все будет хорошо, уговаривая саму себя, веря своим словам и стараясь уверить меня.

Когда то папа говорил, что мама оптимист от рождения и это очень даже хорошо, оптимистам легче живется.

Легче ли? Много позднее я поняла, что оптимистов чаще постигают разочарования, им суждено постоянно совершать ошибки, раскаиваться, снова совершать и не жалеть об ошибках.

И, может быть, то, что ошибки и разочарования не в силах расхолодить оптимистов, привить им человеконенавистничество, неверие в людей, является, в сущности, самой убедительной, самой непоколебимой их силой…

* * *

Самовар кипит на столе, пар вьется над чашками. Черный хлеб нарезан тонкими ломтями, в стеклянной вазочке – слипшиеся карамельки подушечки.

Все это необыкновенно, изумительно вкусно. Я хочу взять третий кусок хлеба, но мамин взгляд останавливает меня.

– Да бери, не стесняйся, – говорит Полина Дмитриевна. – Кушай, деточка, на здоровье…

Она внимательно оглядывает мое платье из шелкового полотна, синее в красную полоску.

– В Москве покупали? Сразу видно, столичное…

– Это старое, – говорю я. – У меня есть новое, шерстяное, с вышивкой…

– А ну покажи, – просит Полина Дмитриевна. – Покажи, деточка.

Я иду в закуток, вынимаю из чемодана свое новое платье, перед самой войной мама сшила, на воротнике и на рукавах вышивка гарусом, темно зеленая с коричневым.

Полина Дмитриевна разглядывает материю на свет.

– Красивое платьице, ничего не скажешь, у нас такого днем с огнем не отыщешь…

– Да и в Москве такую шерсть достать было нелегко, – замечает мама.

Полина Дмитриевна с сожалением отдает платье маме.

– Увидела бы моя дочка, ее бы с ушами не оторвать. Да еще зеленого цвета, самый ее любимый…

– Я тоже люблю зеленый, – творю я.

Она щурит свои финиковые глаза.

– Тут ко мне вчерашний день одна из Харькова просилась. Полная такая, увидела вашу комнату, ну ту, в которой вы живете, говорит: дорогая вы моя, берите, говорит, что хотите, только пустите к себе. Пальто бостоновое предлагала, костюм полушерстяной, юбка в складочку. Она и сегодня ко мне зайти посулилась, прямо спит и видит у меня остаться…

Полина Дмитриевна выжидательно глядит на маму. А мама молча складывает мое платье и отдает ей.

Полина Дмитриевна, довольная, обволакивает нас сладкими, как бы обсыпанными сахаром словами:

– У меня вам хорошо будет.