Вместе с мамой я иду обратно в школу и думаю о том, что Эмилия, наверно, чувствует себя в этом доме достаточно прочно. Она такая – умеет устраиваться: в теплушке заняла лучшую полку, а здесь перехватила нашу комнату. Как это ей удается?..

* * *

– Что же с вами прикажете делать?

Серафима Сергеевна разводит руками.

Мы сидим в школе на чемодане. Совсем одни. Все уже устроились.

– Народ такой, – говорит Серафима Сергеевна усталым голосом. – Весь оброс пережитками. Боится свое упустить.

– Нам ведь ненадолго, – замечает мама. – На месяц, от силы на два, война кончится, и мы тут же обратно…

В ту пору все считали, война к зиме кончится. И папа, уходя на фронт, сказал:

– Разобьем фашистов к Октябрьской, не позднее…

И мы верили. Мы считали дни, мы подсчитывали, на сколько еще может хватить немцам бензина, и предвкушали, как они все побегут от наших русских морозов…

Серафима Сергеевна качает головой:

– На долго ли, на коротко ли, а жилье нужно…

Долго роется в своем портфельчике. Летят на пол карандаши, скрепки, кусок черного хлеба, завернутый в газету.

– Нет для вас ничего подходящего, – говорит она. – Все, что было, уже разобрали.

– Так лучше мы здесь останемся, – говорю я.

Она усмехается:

– Еще чего сказала. Сюда через три дня раненых начнут привозить. Уже сегодня первые койки доставили…

Наморщив лоб, напряженно думает о чем то, время от времени бросая взгляды на меня и на маму.

Вдруг, как бы решившись, хлопает рукой по своему портфельчику:

– Ладно, идем ко мне. Не здесь же вам оставаться, в конце то концов…

И первая хватает наш чемодан.

Мы идем долго, на самый конец города. Совсем недалеко отсюда лес, картофельное поле, а за полем, кажется, река. Оттуда доносится до нас легкий, отрадно свежий ветер.

– У нас как в деревне, – замечает Серафима Сергеевна.

Белый дом стоит на углу, белый, длинный барак, узенькие окна, фанерные заплаты на стенах.

Перед домом, в крохотном дворике, растянуты веревки, на веревках сохнет чье то небогатое белье.

Барачный коридор без конца и без края, частые двери, на каждой двери замок: хозяева либо уехали, либо работают.

Лишь одна дверь не заперта. Серафима Сергеевна открывает ее, я вижу большую, чистую, неуютную комнату – кровать, комод, стол со стульями. На подоконнике герань, китайская роза; в середине комнаты на двух стульях лежит корыто, в корыте закутанный в одеяло ребенок.

– А вот и мы, – говорит Серафима Сергеевна, подходит к ребенку и делает «козу» из пальцев. – А вот и мы, агугушеньки…

Не выдержав, я прыскаю. Уж очень она кажется смешной, большая, рослая, краснощекая…

Мама, округлив глаза, смотрит на меня с укоризной. Но Серафима Сергеевна ни на кого не обращает внимания. Склонившись над корытом, приговаривает тоненьким голосом:

– Агугушеньки. Вот мы какие, смеемся…

Ребенок в ответ заливается пронзительным плачем.

Серафима Сергеевна берет его на руки.

– Давай поори, поори, небось опять мокрый, ну да, так и есть.

И зычно кричит:

– Дуся! Ты где, Дуся?!

Вбегает женщина. Это та самая, я ее сразу узнала, что влезла к нам в теплушку и потом лежала на нашей полке.

Только теперь на ней надето не демисезонное пальто, а ситцевое платье, явно с чужого плеча, оно ей широко и длинно.

– Полюбуйтесь, – говорит Серафима Сергеевна, – ребенок из себя выходит, а ей и горя мало…

– Я на кухне была, – виновато сообщает Дуся, – простирнула немного.