Правильно говорят о ней, что она горячая. Должно быть, поэтому ее и послали работать на эвакопункт, а до этого она была нормировщицей в строительном управлении.

С первого взгляда она кажется суровой, но мы то теперь хорошо знаем, какая она на самом деле.

Она – великая ругательница, и мама поначалу морщилась, слушая крепкие ее словечки, а после привыкла.

– Это все наносное, чисто внешнее, – сказала мама мне и добавила: – Но ты все равно не повторяй этих слов. Услышишь и забудь.

Однако я помню. Сама не ругаюсь, а помню.

Маму она устроила работать. Правда, не учительницей, а санитаркой в госпиталь.

Но мама довольна. У нас есть рабочая карточка, и, кроме того, мама иногда приносит из госпиталя немного хлеба, кусочек сахара, концентрат каши или супа.

А недавно мы обменяли папин костюм на два пуда картошки. Мама плакала, ведь костюм совершенно новый, папа его и трех раз не надевал, потом сказала:

– Ладно. Вернется, мы ему еще справим, а теперь нас эта картошка сильно выручит.

Больше всех довольна Дуся – картофельная душа.

– Нас, белорусов, так и зовут – бульбянники, – признается она.

Дуся хорошая, но необыкновенно рассеянная. Всегда все забывает.

Серафима Сергеевна даст ей карточки отоварить, прикажет сготовить суп, постирать пеленки, пойти в аптеку за лекарством для Егорки, а она что нибудь да забудет.

– И как только ты на свете жила? – удивляется Серафима Сергеевна. – Как ребенка спроворила?

Дуся застенчиво улыбается и поясняет, что у нее был такой муж, другого такого нигде нет и не будет. Во всем ей помогал.

– Вернее сказать, все за тебя делал, – говорит Серафима Сергеевна.

Дусин муж, лейтенант пограничник, с первого дня на фронте. Когда Серафимы Сергеевны нет дома, Дуся плачет и причитает:

– Убили его, чует моя душа, нет его на земле…

Но при ней старается не плакать, боится.

* * *

До сих пор помню…

Ранняя осень. Прощальные лучи солнца скользят по траве, уже кое где пожухлой, пожелтевшей, лето было жарким, засушливым: на веревке, во дворике, окружающем наш барак, сохнет белье.

Я сижу с Егоркой на крылечке. Егорка норовит схватить меня за нос, а я стараюсь увильнуть от него, и мы оба смеемся. И Дуся, снимая белье, оборачивается к нам и тоже смеется. Блестят зубы на ее лице, тонкие русые волосы светятся золотом, и вся она кажется молодой, красивой, решительно непохожей на ту измученную старую бедолагу, какой она явилась тогда в теплушке.

Мама на дежурстве, в госпитале. Серафима Сергеевна уехала в деревню, неподалеку от Пензы, договариваться о детском доме для ленинградских детей.

Эшелон из Ленинграда прибыл на той неделе. Детей разместили пока что в общежитии обкома, в центре города.

Серафима Сергеевна за эти дни даже с лица спала. Придет ненадолго домой и все об одном и том же:

– Вы бы только поглядели на них! Кожа и кости…

Один мальчик совершенно не спит, кричит не переставая:

– Там самолеты! Там самолеты!

Позапрошлую ночь Серафима Сергеевна не ночевала дома.

– Всю ночь около него была, – рассказывает она. – Он ведь не спит, глянет, что я здесь, глаза закроет, а только встать хочу, сразу же: самолеты! Боюсь самолетов! Так и не отошла от него до самого утра.

Мама спросила ее:

– У вас свои дети были?

– Нет, – ответила она. – Мы с Павликом думали было, – может, взять кого на воспитание.