Дом она присмотрела что надо. Раньше это был клуб. Конечно, нелегкое это было дело, получить такой дом, но она выцарапала, ребятам в нем будет очень даже удобно. И сад есть, не так чтобы очень богатый, но неплохой. Колхоз обещает молоко давать. Это уже что то, только воспитателей мало, вот беда!

Она обращается к Дусе:

– Пойдешь к нам воспитателем?

И не слушая Дусиного ответа, продолжает:

– А парнишка тот, что самолетов боялся, от меня не отходит, тетей Серой меня кличет, такой чудак…

И смеется. Щурит глаза и смеется, а мы молчим. И она обрывает смех.

– Чего это вы все нахохлились? Или случилось что?

Мама улыбается, по моему, чересчур широко.

– Да нет, ничего не случилось, просто все устали…

– Неженки, – замечает Серафима Сергеевна, – вы бы с мое сегодня побегали, что бы тогда запели?

И, загибая пальцы, начинает перечислять:

– Сперва в обком, оттуда в райфо, оттуда в колхоз на попутном грузовике, потом обратно в город, в роно, потом опять в обком, оттуда снова в райфо…

Так у нее изо дня в день.

– И хоть бы что, – говорит она. – И с ног не валюсь, потому Павлику, если хотите знать, куда труднее. Я иной раз как вспомню, каково ему, так мне все, что ни на есть, легко покажется…

Каждое ее слово – словно ножом режет.

А она еще берет карту и снова, в который раз, водя пальцем, начинает размышлять вслух:

– Конечно, может, он уже и в партизанах. Я слыхала, в Белоруссии очень много партизанских отрядов, вдруг услышим по радио: отряд товарища Г. А товарищ Г. – это как раз и есть он самый, Павел Дмитриевич Гусев. А может, он в Крыму, в Севастополе? Или на Кавказе?

Решительно отталкивает от себя карту.

– Чего гадать? Вернется, сам расскажет.

Она верит, верит, что он вернется, иначе и быть не может, но почему же глаза ее смотрят сейчас ушедшим в себя, никого не видящим взглядом?

Почему сдвинуты брови? Или она предчувствует что то? Или вдруг представилось ей, что он не вернется…

Или это мне только кажется? Потому что я знаю больше, чем она?

Ночью я шепчу маме на ухо:

– Что с ней будет, когда она узнает?

– Пока что ничего говорить не надо, – отвечает мама, – пусть верит, надеется. В этом тоже счастье.

Она думает сейчас не только о ней, о себе. Она тоже хочет надеяться и верить.

– В конце концов бывают ошибки, написали, отправили письмо, а человек, как после оказалось, жив. Я в госпитале очень часто о таких случаях слышала.

– И я тоже слышала, – утверждаю я. – Такие случаи сколько хочешь…

Мы убеждаем друг друга, хотя никто из нас и не пытается спорить.

А Серафима Сергеевна спит. Спит крепким сном и не подозревает даже, что мы говорим о ней, что нам первым довелось узнать о том, о чем когда нибудь она узнает. Когда нибудь, не теперь…

Утром она встает, как всегда, раньше всех. Быстро кидает приказы:

– Отоварить сахар, на талоны дают повидло, взять керосин, выгладить белье, пойти за молоком для Егорки…

И, уже стоя в дверях, говорит на ходу:

– Если мне письмо будет…

Я оборачиваюсь, смотрю на маму. Мама глядит ей вслед, а она почти бежит по улице, привычно бодрая, готовая снова взвалить на себя все тяготы дня, еще не знающая о том, что ее ждет.

И мне становится страшно. Впервые я думаю о том, что это может случиться с папой, и мама тоже будет ходить в свой госпиталь, и дежурить там, и возвращаться с дежурства домой, и ничего ничегошеньки не знать о том, что случилось с папой…

Мне до того жаль маму, что я беру мамину руку. Я крепко сжимаю узкую теплую ладонь.

Что бы сделать такого, чтобы она поняла, как я люблю ее, как боюсь за нее, как хочу хоть немного облегчить ее жизнь?

– Мама, – говорю я, – хочешь, я вымою пол? Так вымою, что он будет блестеть, словно зеркало?

Мама молча перебирает мои пальцы.