– Знаю. Мария Карловна давеча примчалась ко мне, я уже уходил, с полдороги вернула…

Павлищев помолчал, прикусив толстую нижнюю губу.

– А как себя чувствуешь?

– В том то и дело… – сказал Алексей Сергеевич.

– Слушай, – предложил Павлищев. – Давай я тебя посмотрю.

– Стоит ли? – Алексей Сергеевич машинально расстегивал пуговицы сорочки.

– Да ну тебя, – притворно рассердился Павлищев. – Стоит не стоит, такой разэтакий, лучше ложись! Вот сюда, на диван!

Он долго, старательно мял живот Алексея Сергеевича. Его толстые, пахнущие табаком и одеколоном пальцы, казалось, проникали в самые тайники тела, где глубоко пряталась боль. Он пыхтел, сопел, хмурился, на мясистом лбу поблескивали капли пота. Потом вытер руки, сказал коротко:

– Вставай!

– Мне печень не нравится, – сказал, приподнявшись с дивана, Алексей Сергеевич.

Павлищев кивнул:

– Мне тоже.

Алексей Сергеевич оделся, аккуратно зачесал назад редкие, прямые волосы.

– По моему, дошло до печени.

– Возможно. – Павлищев посмотрел Алексею Сергеевичу в глаза: – Что будем делать, Алешка?

– Не знаю. Еще не придумал.

– Давай думать вместе.

Павлищев сел за массивный, чем то напоминавший его самого письменный стол, взял в руки карандаш великан, который казался игрушечным в его толстых пальцах.

Алексей Сергеевич молча разглядывал его большое, разом помрачневшее лицо.

Они были связаны давней дружбой. Вместе учились когда то в университете, вместе практиковали в сельской больнице, потом, почти одновременно, защитили диссертации – это было уже после войны, когда оба перешли работать в эту больницу.

В течение многих лет они привыкли все называть своими словами, не таясь и не прячась. И теперь в открытую говорили друг с другом.

Оба ясно представляли себе то, что предстоит пережить одному из них, думали, искали выход и не находили его.

– Хочешь, ложись дня на три, проверься, – предложил Павлищев.

Алексей Сергеевич пожал плечами:

– К чему? И так все ясно.

– Надо бы кровь посмотреть, позондировать, ну и всякое там…

– А! – Алексей Сергеевич махнул рукой. – Все это в моем случае бесполезно и ненужно.

– Думаешь… – начал Павлищев Вдруг оборвал себя, прислушался. Маленькие глаза его просветлели. – Внучка у меня гостит, Алькина дочь. Такая девка смешная. Завела себе привычку – поет во сне. Слышишь?

Алексей Сергеевич послушал.

– Ничего не слышу.

– Ты всегда был тугоухий. Девка – прелесть, вся в меня.

Алексей Сергеевич засмеялся:

– От скромности не умрешь.

– Нет, правда, – продолжал Павлищев. – Можешь себе представить, трех лет еще нет, а уже, такая разэтакая, спрашивает: «Деда, почему ты не космонавт? Боишься? Или не берут?»

– Алька, наверное, еще красивее стала? – спросил Алексей Сергеевич. – Я ее давно не видел.

– Красавица, – убежденно произнес Павлищев.

У Павлищева было трое детей от первой жены, двое от второй. Старшая, Алевтина, была его любимицей. Она жила с мужем в Норильске и раз в три года приезжала всей семьей погостить к отцу.

Улыбка медленно гасла в глазах Павлищева. Постукивая карандашом, он спросил уже другим тоном:

– Резаться будешь?

– Нет, – сказал Алексей Сергеевич. – Поздно.

– Да, похоже, – согласился Павлищев. – Я бы тоже не стал. – Вынул из тумбочки стола начатую бутылку коньяку, две рюмки.

– От своей мадамы прячу.