– Сейчас, – говорила я.

А мама настаивала:

– И пыль сотри, а то на твоем столе можно писать даже без чернил.

Я злилась и бежала к папе жаловаться. Папа понимал меня, как никто. Он тоже никогда не убирал свой письменный стол.

И мама говорила о нас с папой:

– Что один неряха, что другой, в кого вы только такие?..

Теперь я поняла, это все были семечки, никакие не неприятности, так, ерунда на постном масле…

* * *

Утром тетенька из эвакопункта долго роется в своем потрепанном, видавшем виды портфельчике.

– Вот, нате, отдельная комната, только далеко, в Покровской слободе.

– Мне все равно где, – отвечает мама и протягивает руку за ордером.

Но тут вскакивает жена «психического». Темной цепкой ладонью выхватывает ордер из маминой руки.

– Как же это так? – надрывно кричит она. – Им двоим цельную комнату, а тут трое, да еще больной человек, инвалид самой первой группы, нам, стало быть, что же, в какую либо ловушку идти?

В зале тишина. Все слушают, предвкушая нарастающий скандал: как никак развлечение.

Мама говорит очень спокойно:

– Пожалуйста, берите…

Женщина несколько мгновений удивленно глядит на нее: она уже приготовилась основательно поорать; по моему, она даже испытывает некоторое разочарование.

– Мы получим что нибудь другое, – продолжает все так же спокойно мама.

Тетенька из эвакопункта проводит гребенкой по волосам – от лба к затылку и спрашивает:

– Вы сами то кем работали?

– Учительницей.

– Интеллигенция, – говорит она. – Ну, что мне с вами делать?

Она снова без всякой нужды проводит гребенкой по своим волосам. В ее глазах, устремленных на маму, на мамино усталое лицо и бледные слабые руки, я читаю то же слово, сказанное давеча: «Интеллигенция…»

– Вы что, в школе работали? – спрашивает она маму.

– Нет, в институте связи.

– У меня племянница все хотела поступить в институт связи, да где уж теперь, война…

Чуть заметная улыбка озаряет ее краснощекое лицо:

– Теперь она на курсы сестер поступила, спит и видит на фронт уйти…

Есть люди, которым идет улыбаться. У нее, например, удивительно хорошеют глаза, сразу становятся ясными ясными.

Я спрашиваю ее:

– Как вас зовут?

– Серафима Сергеевна, – отвечает она. – А что?

Не дожидаясь моего ответа, озабоченно хмурит брови. Улыбки уже и следа нет.

– Так что же мне с вами делать?..

А наша соседка между тем начинает быстро, лихорадочно собирать свои вещи. Она раскрывает и опять запирает свои чемоданы, связывает вместе одеяла, то и дело покрикивая на сына:

– Сережка, не путайся под ногами… А ну, давай помогай…

Она перевязывает чемоданы толстой веревкой, и они свешиваются один на грудь, другой на спину, в руках у нее мешок. И у Сережи мешок. Только муж с пустыми руками. Улыбаясь, он безмятежно идет за своей женой и за сыном, спотыкающимися на каждом шагу. Они идут занимать нашу комнату.

Все кругом провожают их завистливым взглядом. Они уже устроились, а как будет с остальными?

Должно быть, Эмилия тоже устроилась – ее не видать.

* * *

На следующий день нам приносят еще один ордер.

– Комната почти отдельная, – говорит Серафима Сергеевна. – Хозяйкина дочь и вы двое. В самый раз.

– Дайте адрес, – просит мама.

Она протягивает ей ордер.

– Улица Белинского, дом десять. Я спрашиваю:

– А если опять не пустят?

Мама дергает меня за руку.