– Только не забудь.

– Не забуду.

Он поцеловал Ветку в щеку, кивнул Леле и сел в машину.

Ехал он быстро, хотелось как можно дальше отъехать от той улицы, все казалось, обе они, Леля и Ветка, все еще стоят возле дома и смотрят ему вслед.

В САМОМ НАЧАЛЕ

И вот уже позади Москва, и первый, самый первый день воздушной тревоги.

И позади глухой раскат дальнобойных орудий, и бомбы, падающие сверху, как неизбежное несчастье, и зажигалки, барабанящие по крышам, и окна в бумажных лентах крест накрест, и синие лампы, и маскировочные шторы – все, все позади.

На станции Пенза 1 я отдыхает паровоз, широко раскрыты двери теплушек; здесь, в теплушках, мы жили более десяти дней. Здесь был наш дорожный, неуютный быт, полки в три ряда, чемоданы, корзины, дребезжащие чайники…

Я никогда не думала раньше, что в нашей стране так много детей. Удивительно много. В теплушку их понабилось, должно быть, не меньше тридцати. Самые маленькие кричали, плакали одинаковыми хриплыми голосами. И всем почему то нужно было на горшок, и все время им хотелось пить. И когда поезд останавливался, старшие дети выскакивали на землю и бегали друг за другом, а матери кричали одно и то же:

– Немедленно иди сюда! Поезд сейчас тронется…

Мы с мамой ехали на средней полке. Над нами, на верхней полке, ехала семья – отец, мать и сын лет восьми. Отец был больной, «психический», как о нем все шептались; он сидел, свесив ноги, и улыбался. Он все время улыбался, а его хлопотливая угрюмая жена и минуты не могла усидеть без дела: то бегала с чайником за кипятком, то резала хлеб, то вычесывала голову своему сыну или ставила заплаты на мужскую рубашку.

А на самой нижней полке ехала Эмилия. Она была худая, красивая и очень злая. Когда то, в той, теперь уже далекой жизни, Эмилия жила в нашем доме во втором корпусе. У нее была отдельная квартира, был важный муж, о нем говорили: «Шишка».

Эмилия что ни день меняла платья, и наша дворничиха тетя Паша вздыхала завистливо:

– А чего ж ей не франтить? За таким мужем живет как за каменной стеной…

И мне представлялся ее муж, мрачный и твердый, словно гранит, и я была очень удивлена, когда однажды увидела его, он был маленького роста, Эмилии по ухо, щупленький и, как мне показалось, застенчивый.

Эмилия, должно быть, из за своей худобы, оказалась проворнее многих, сразу же заняла одна нижнюю, самую удобную полку. Она лежала вытянувшись, чтобы никто не присел, молчаливая и сердитая, хотя ей было конечно же куда удобнее, чем всем другим.

Иногда она раскрывала свой щегольской изумрудно зеленый чемоданчик и, нырнув туда всей головой, что то быстро, по птичьему клевала. Я чувствовала запах копченой колбасы, сыра и глотала слюнки. А Эмилия, насытившись, щелкала замком чемоданчика и клала его себе под голову. Два других ее чемодана, больших, важных, желтой кожи, стояли в углу теплушки.

На одной остановке, где то недалеко от Пензы, к нам в теплушку взобралась женщина с маленьким ребенком. На ней было демисезонное пальто, серое, в клеточку.

Она сказала:

– Я с вами доеду. Хоть немножко. Можно?

Никто ей ничего не ответил. Она села на чей то чемодан в углу. Я увидела, как Эмилия приподнялась, щуря глаза, потом успокоенно откинулась снова, видно, боялась, не на ее ли чемодан села женщина.

А она развернула грязное байковое одеяло, в которое был завернут ребенок, и мы увидели крохотного мальчика, совершенно голого и такого тощего, что ручки и ножки у него казались неживыми.

И тогда моя мама взяла чайник и сказала ей:

– Давайте первым делом вымоем его…

Мама стала лить на мальчика воду, а потом вытерла его чистым полотенцем, и женщина сказала:

– Три ночи не спала, бежала из Минска, в чем есть…

Мама поглядела на Эмилию.