Больно было, друзья, смотреть на скарб всевозможный.

 В доме его не приметишь, затем что добрый хозяин

 Все порасставит умело да с толком, чтоб каждая мелочь

 Сразу была на виду, — все будет на пользу, сгодится,—

 Нынче, любуйся, все это нагромождено на подводы,

 Без толку, как приведется, накидано в бегстве поспешном!

 Шкаф, а на нем решето с шерстяным одеялом в соседстве.

 Выпер матрац из корыта, а зеркало под простынею.

 Ах! Как мы видели это лет двадцать назад на пожаре:

 Страх до того людей лишает ума, что нередко

 Ценное бросят они, а безделицу из дому тащат.

 Так же, глядишь, и теперь с неразумным усердием люди

 Всякую рухлядь везут, лишь коней да волов утруждая:

 Бревна гнилые да бочки, насесты для кур и кастрюли…

 Женщины и ребятишки плетутся, под ношей сгибаясь,

 Тащат узлы, кадушки, набитые хламом ненужным.

 Да, человеку трудненько с последним добром расставаться.

 Так, в беспорядке, в смятенье, дорогой знойной и пыльной,

 Длинный тащился обоз: одни, на заморенных клячах,

 Ехать шажком норовят, другие коней понукают.

 Вдруг мы услышали вопли детей и женщин теснимых,

 Рев и мычанье скота, вперемежку с лаем собачьим,

 Охи и стоны больных, мольбы стариков, что высоко

 Поверху всяческой клади мотались на жестких матрацах.

 Ибо, свернув с колеи, телега в обочину ткнулась,

 Резко скрипя колесом; накренилась вдруг и в канаву

 Рухнула. В этот же миг людей, закричавших от страху,

 Всех на дорогу швырнуло, но, к счастью, никто не убился,—

 Вслед сундуки повалились, но ближе к подводам упали.

 Впрямь показаться могло свидетелям дела такого,

 Что горемычных бедняг сундуки и шкафы передавят.

 Так-то сломалась подвода и на поле люди лежали,

 Но прямиком остальные свой путь продолжали поспешно,

 Общим потоком влекомы и лишь о себе помышляя.

 Кинулись мы на подмогу — и видим: больные и старцы,

 Те, для которых и дома страдания долгие были

 Невыносимы, стеная, лежат на земле распростерты,

 На солнцепеке полдневном, в сухой удушливой пыли».

 Тронутый речью такой, отвечал сердобольный хозяин:

 «Хоть бы их Герман нашел и помог им платьем и пищей.

 Я б не хотел их видеть. Мне тяжко быть зрителем горя.

 Только прослышав о нем, мы растрогались и, не помедлив,

 Малую лепту от наших излишков отправили, чтобы

 Помощь подать хоть немногим и этим себя успокоить.

 Но для чего воскрешать картины печальные? Разве

 Страх иль забота подчас и так не терзают нам душу?

 Мне же такая напасть и самого зла ненавистней.

 В комнату заднюю лучше пройдем, там, кстати, прохладно,

 Солнце там не гостит и жарища сквозь плотные стены

 Не проникает нисколько, а матушка полную чарку

 Сорокалетнего нам принесет, чтоб забыться могли мы.

 Здесь не успеешь и выпить, как мухи обсядут стаканы».

 И удалились они и прохладой себя усладили.

 Вот принесла им хозяйка вина стародавнего в темной

 И засмоленной бутылке на цинковом круглом подносе,

 Зеленоватые рюмки, в которых ренвейн золотится.

 Чинно уселись втроем они за коричневый, прочный

 Отполированный стол, приросший ножками к полу.

 Звякнули рюмками тотчас сердечный хозяин и пастор,

 Только аптекарь сидел, склонившись в раздумье глубоком.