Удушающий спазм сдавилгорло, из глаз хлынули слезы, никогда ранее не бывалые слезы, слезы,заживляющие раны от вырванных ядовитых зерен. Только одно есть в мире, толькоодно видно: крутеж облака окаянного черного и картин страшных развернутых,ничего больше нет – ни России, делимой ли, не делимой, демократической, большевистской,ни людей, за эту Россию и весь мир сцепившихся, ни янтарных полей с тучнымизлаками, ни мертвых полей сражений с трупами, вообще ничего. Только одно имеетзначение – предназначенная тебе вечность, и нет к ней дороги, закрыта оначерным облаком и развернутыми страшными картинами – и никак не уничтожитьоблако своей волей, родить его – раз плюнуть, а уничтожить одна возможность –вот сейчас только, когда увиделось оно, когда ужасом проняло, завопить кДержащему нити жизни: "Совлеки с меня окаянство мое! Дай зрение глазаммоим слепым, очисти путь в вечность Твою, прости меня за гвозди те, что всюжизнь вбивал в крест Твой!.."

И понесся вопль его кнебу, а слезы, камень прожигающие, – к земле. И прояснилось в облаке, слово егоопять обрело ту мощь, что почувствовал он вместе с первым дуновением тоговетра... И вместе с тем какая горечь! какая тяжесть! страх какой! что один тытакой на земле, породивший это поганое облако, один ты сгинешь в кромешности ине спасешься, у других хоть каплей доброго разбавлено облако, а у тебя –ничего! Только в милости Дарующего твое спасение.

"Так вот он,значит, какой груз тощий старца Спиридона, малая доля которого легла теперь натвои плечи", – вместе с мыслью этой отделилось от Дронова слово могучее,непроизнесенное, и полетело вдоль стены укрепляющей силой, и понял сразуДронов, что недолго выдержать ему эту малую толикутощего груза старцаСпиридона, его силы таяли с каждым мгновением, как и всех остальных на стене,тоже пробирающихся сквозь облака свои черные к предназначенной вечности.

Прямо над воротамистояла на коленях, закрыв ладонями лицо, Оля-большая и просто плакала. АнатолийФедорыч, с опущенной головой, каменно-застывший, видел перед собой чернуюдорогу – вся чернота ее поднялась вдруг над землей, обнажив молодую зеленуютравку, и повисла ровной лентой на метровой высоте над ней. Лента съежилась вком и разорвалась на множество капель, уже красных, они ринулись к АнатолиюФедорычу, налетели на его черное облако, в облаке прояснилось и сквозь размытостьв черноте хлынули струи света призывающего – последний призыв подставить всегосебя под эти струи, глянуть и увидеть не плод воображения сотен миллионов, аТого Единственного, Кого и должны видеть зрячие глаза. А под стеной, почтиголова к голове, лежали сраженные винтовочными пулями Взвоев и поэт. Взвоев былуже мертв, открытые глаза его обращены были к небу, и окажись здесь товарищАграфена, она б не пожалела на них обоймы, ибо увидела б в них то же, что и вглазах убитого ею Феди. Поэт был еще жив и видел перед собой в вышине золотойкрест Успенского собора, и последние ясные мысли уходящей его жизни говорилиему, что Тот, Кто высечен на кресте, любит его и все простил.

И штурмующих виделДронов, и сквозь скорби и вопли о главном – о себе – звучало в его взывании кнебу и о них. Не хотел он им сейчас той смерти, что таилась в черном кружениизерен греха.

Никто на стене и недумал противиться штурмующим, но вдруг застопорился штурм. С воплями, сперекошенными от страха лицами, понеслись они назад по хлюпающему болоту – поколено было уже. Дронов знал, что они увидели, будто распахнулись монастырскиеворота и лавина конницы вылилась наружу и помчалась, шашки наголо, наштурмующих. И пули не берут. Так бежали назад штурмующие, что конница только накраю хлюпающего болота настигла их.