– Я.

– Ну и... голос у тебя –не отличишь от братана твоего. Аж дых закрыло.

– А мне так за всю жизньи не сказал никто: "Я люблю тебя", – проговорил вдруг Дроновзадумчивым голосом.

Отозвался поэт:

– Эх, господин поручик,нашли о чем горевать. Мне это говорили тыщу раз, а уж я-то... И что? Чепуха всеэто. Вот думаю, явятся мне все бабы, что слышали это от меня, – никакогоСтрашного суда не надо. Чувствую, Ольга Пална сейчас скажет – а это и будет вашСтрашный суд. Да? И, мол, "за каждое праздное слово дадите ответ". Дав том-то и штука, что не праздно я говорил их, когда говорил, клянусь. Ага...Опять нарушил: "Не клянитесь вовсе", да?

– Да, господин поэт, –сказала Оля-большая.

– Ну вы прям кремень,камень веры!

– А вы прямо болтун.

– Ха-ха, вот исорвались.

– Довольны?

– Доволен, а что ж, одиня только с празднымито словами... Нет, такая ночь не может быть последней.

– А какой должна бытьпоследняя ночь?

– А – никакой! Не должноее быть!

– Нет, она должна быть,– сказал Дронов. – И это она и есть.

Сейчас Дронову этопоказалось столь же очевидным, сколь реальной была стена, на которой он стоял исозерцал черноту, и сказанные им только что слова, как бы помимо воливыскочившие, укрепили эту очевидность еще более. И понял, отчего тошно ему, – ине только оттого, что это последняя его ночь на земле, – образ чарующей,обнявшей мир тьмы вдруг почувствовался как образ той тьмы кромешной, где воттак же будут рядом с тобой многие, а никого не увидишь больше и не услышишь,как слышишь здесь. И ни до кого и ни до чего тебе будет, само слово –"кромешность" – ожило вдруг какой-то холодящей, омертвляющей жизнью истало заполнять всю окружающую тьму.

– Мир всем, – раздалсясреди наступившей тишины голос старца Спиридона. – Стойте, стойте как стояли.Поговорим в тишине в последний раз. Мученика нашего мы только что погребли.Торопиться надо, ухожу я.

– Что? Куда?! –вскинулось сразу несколько голосов из тьмы.

– Туда. Откуда нетвозврата. Открылось мне, что умру я сейчас. Вот проститься пришел.

– А монастырь? –воскликнул поэт. – А мы?!

– Как Бог даст. МилостивОн, устроит все. Во тьме, значит, прощаемся, так угодно Ему, значит. Ни я васбольше не увижу, ни вы меня.

– А... а как же...хоронить вас когда?

– Об этом небеспокойтесь, устроится все, о себе думайте.

– Да что ж думать? –опять спросил голос поэта. Обидой, страхом и возмущением наполнен был егоголос.

– Кто думает уходитьотсюда, уходите сейчас.

– Да куда ж уходить?

– В деревне у них сейчасзабот полон рот, просочитесь. Или через лес. Остальные – оставайтесь с Богом.

Дронов подал голос:

– Батюшка, так мыперестанем быть невидимками?

– Не ведаю того, тут ужкак Бог даст.

– Ну а на штурм пойдут,что делать?

– Сами увидите,молитесь, деточки мои, и все устроится ко спасению вашему. Груз свой тощий навас перекладаю, донесите со смирением. Молиться буду за вас, пока дышу, чтобчудо одно великое евангельское с вами было до освобождения. А освобождение нашеесть смерть, которой никому не миновать, ни дураку, ни умному, ни бедному, нибогатому, всяк все здесь оставит – и дурь, и ум, и бедность, и богатство.Гляньте во тьму эту – все здесь оно, что все умершие оставили, – темно,незримо, нечувствительно и страшно. Скоро и нашего сюда добавится. А чудовеликое евангельское – это лик Христов. Помните, подвели к Спасителюпрелюбодейку? А кто привел? Ох, вижу прямо этих порождений ехидны, одно толькона уме – уличить, обличить, на слове поймать любой ценой Спасителя.