– Господи, как хорошо,что нету у меня ни даров, ни проклятий, – тихо сказал Дронов.

– Дары у всех есть,Александр Дмитрич, – раздался слева из темноты голос Оли-большой. – Только мыдары в проклятия обращаем.

– Я приветствую вас,Оля-единственная, рад слышать и ваш голос и то, что у меня дары есть. Давно выздесь?

– Раньше всех. Я думаю,все сейчас на стене.

– Что так?

– Потому что эта ночьпоследняя.

– Это почему ж? – голоспоэта из тьмы звучал весьма испуганно.

– Не знаю, так мне кажется.И думаю, не только мне.

– А мне совсем некажется, – горячо-протестующе теперь звучало из тьмы поэтовым голосом. – С чегобы! Ведь на всенощной старец был и был бодр.

– Да ведь вас не было.

– А все равно знаю!Ужасно хочется жить в такую ночь, Ольга Пална.

– Жить хочется и вненастье, господин поэт.

– Иван Иларионыч! Гдевы?

– Как всегда, рядом свами.

– Еще одна прелесть этойночи, господа. Здесь и вправду сейчас все, наверное, и мы все рядом и не видимдруг друга. Тьма, и голоса наши – из тьмы. Очаровательно! Такая ночь не можетбыть последней, не должна быть. Я не хочу, чтоб она была последней, я хочужить!

– Да! – рявкнуло вдругиз тьмы голосом профессора. Все вздрогнули и поначалу не поняли, откудапрозвучало, казалось откуда-то сверху. – Да, да, да! И пусть Он есть, этот ваштрижды проклятый Бог... – видимо, профессор говорил и ходил. – Зачем былоспасать меня и заточать в этот монастырь, чтобы через месяц те же головорезыубивали меня опять?! И будь оно трижды неладно тогда, это мое спасение, слышитеменя, полковник?

– Слышу. Назад отнести?

– Да я теперь сам дойду!

– Дойдите, – перебилголос Ивана Иларионыча, – дойдите и про нас скажите, здесь, мол, сидят,голубчики.

– Опять вы! – Такпрозвучало, что Дронов невольно улыбнулся.

Возник голос Взвоева:

– Эх, господа-гражданероссийские, да ну что ж вы так, едри вашу мать... Слушаю я вас... слава Те,Господи, что хоть сейчас не вижу... да ну что ж такое... и... ведь хорошие ж вылюди, а... эх, язык бы мне ваш... все-то вы... все-то мысли у вас порознь, всечто-то говорите, и умное вроде, а иной раз вот я думаю, думаю, башку сломаешь!– а так и не вразумишься, о чем вы говорите, зачем? Понавыдумывали вы всякого –и умно вроде, а как подумаешь – такая параша! И чего хотите – не поймешь. Кудавам против Кряка, да Аграфены, да меня тогдашнего! Эх, Господи, помилуй. Думаю,князь Иван по ночам плачет – за что и для ради кого дерется он... Вот одолей онКряка, да Аграфену, да возьми Москву, а вы ж потом на него и наброситесь: зачембил, зачем спасал! Прости, Иван Семеныч, ежели тебя задел.

– Да не задел, а прямо вглаз, чего там. Да и ладно, в такую ночь зачем они, глаза. А вообще-то...странно, действительно, удивительная ночь, ни зги не видно, а именно глазами,видением чего-то наслаждаешься.

– Ты наслаждаешься, ИванСеменыч?

– Да, комиссар.

– Слу-ушай, ХристомБогом прошу – не зови так.

– Прости, Иван.

– Очаровательно! – опятьзаговорил профессор. – Новый оппонент? Пре-е-красно, особенно аргументыочаровательны, я вот тоже "башку", простите, ломаю, господин новыйоппонент, и в толк не возьму – о чем вы? А? Отзовитесь же...

Молчание.

– Скажи ему что-нибудь,Иван.

– Да ну его, ничего яему не скажу.

– О! Благодарю вас,господин новый оппонент, этим вы все сказали.