– А зачем же они вГлубь-трясину, с ума, что ль, сошли? – злоехидно спросила Груня, на коневосседая.

– Да хрен их знает... аты чо так зыркаешь-то, политотдел? Я ж не один видел, все видели.

Долго стояла она у краяГлубь-трясины и глядела на монастырь, потом взяла бинокль и тут разгляделакнязя на стене. И когда обернулась к сопровождавшим соратникам, те аж отпрянули– столько всего было написано у нее на лице.

– Монастырь тут развелипод боком... Проворонили!

Затем закрыла глаза, еекачнуло, и вот тут и начала она рваться в Глубь-трясину, орать бессвязное,угрожать, не поймешь кому. Оттого и не видела приближавшегося владыку Алексия,что загорожена была соратниками, вцепившимися в нее. И остолбенело замерла, каки соратники, когда архиепископ Алексий появился вдруг перед ними. Она неслышала ничего из того, что говорил владыко, она просто жадно разглядывала еголицо. Совершенно не имело значения, что он говорил, перед ней стоялоневозможное, явившееся из невозможного, и само явление это делало лишними любыеслова. И то, что давно владело Груниным "я", требовало немедленного уничтоженияэтого невозможного, но "я" было парализовано и немо. Наконец малаядолька его оттаяла и обрела голос: что-то громкое и гневно-скрипучее отделилосьот ее губ, она не слышала что, и поползло от нее концентрической оглоушивающейволной. Что-то еще в довесок дымно грохнули, архиерейские глаза и бородаоказались совсем близко, но потом вдруг опять отдалились.

Когда удалось оторватьвзгляд от парализующего архиерейского, проступил перед глазами какой-тосолдатик, чего-то взыскующе орущий. Вновь оттаяла долька и вновь отделила отгуб оглоушивающую звуковую волну, вот и рука ожила, оказывается, маузер-то вруке! – пошла-полетела искорками от пальцев оживляющая энергия. Так это ж...под солдатиковой фуражкой – Федина морда! Глаза только не те – чумные, орать-тоорет, а боится... На же тебе! И тебе, мразь бородатая!..

– За ноги и за руки егои – туда, на поляну! Ну!! Потом было объяснение с легендарным комдивом Кряком.

– Чего там происходит,Аграфена? – спросил Кряк. – Какого ты там попа шлепнула? О какомтаком монастыреболтать стали?

– И я тебя об этом,комдив, спросить хочу. Что за галлюцинации смрадные тут у вас?

– Ты – политотдел, огаллюцинациях тебе лучше знать. Галлюцинации – хрен с ними, мост вотпроворонили, его на кого списать?

– Я мост проворонила,еще в ноябре семнадцатого проворонила, когда Загряжского упустила.

– Ладно, теперь вотдумать надо, как из клещей его не выпустить.

– Это тебе думать. Кряк,с меня своих дум хватит. Из клещей он у тебя все равно уйдет, для того и моствзрывал.

– Не "у тебя",а "у нас", Аграфена. Так откуда у нас поп взялся? Архиерей даже,говорят?

– А из Глубь-трясины.Чего таращишься?

– Тоже галлюцинация?

– Ага.

– Чтоб ты из маузера дапо галлюцинации?

– А моего маузера игаллюцинации боятся. Сниматься отсюда пора, чудит Глубь-трясина.

– Да уж приказ готов.Знаменку-то кавалерии вплавь придется одолевать.

– Небось не Волга.

– Дак бронепоезд ипушки, хоть и не Волга, на себе-то не переправишь, это тебе не в призракипоповские стрелять! Ладно, Бог даст, и в князя своего еще стрельнешь. Да тыдрожишь, я вижу, ладно, мне самому от этой Глубь-трясины тошно. Ну да вСевастополе отнежимся.

Корпусу сниматься – нешутки шутить, уйма дел политотделу, и Груня целиком окунулась в них.

Часть третья

ШТУРМ

Чувствуя, что сна нетсовершенно, Дронов пошел на стену.