|
А он мне по-наполеоновски: ввяжемся в бой, а тампосмотрим. Всей продуктивности этого принципа я не понимала тогда, а теперьвижу – только так и надо. Наполеон – это тот, кто против Кутузова воевал,француз, это его фраза. Момент непредсказуемости всегда атакующему на руку. Иатаковать напролом, до конца, рассудку вопреки, до конца!.. А конца этого нет,и это прекрасно. Эта мысль, что до конца, что рассудку вопреки, она должна вкровь нашу въесться, в сознание въесться, все вытеснить. Только так. Вот какдумаешь, чем царь Загряжскому не потрафил? Я старого имею ввиду, Григория. Аничем. Только тем, что ему тоже личного участия хотелось, и казалось, что этогоучастия у него мало. Ну и думал, царя не станет, вот уж тогда поучаствует. Какбы не так, мы – тут как тут, а против нас куда ж ему. Этого-то и нет у них,чтоб до конца, напролом, и вот это-то вот они и не понимали про себя, когда подтрон подкапывали. Вообще про себя никто не понимает. Кроме нас. И понимать-товсего надо, что останавливаться нельзя, что – до конца... которого нет."Всего"... Как много это!.. Вообще-то я благодарна своему дому.Свободно мыслить обо всем – это у нас нормой было. Каждый обед мама поднималатост за здравие государя императора: "А теперь, – говорила, – выпьем заздоровье Николки– дурака". А отец, если чего натворю, так говорил:"Плохо вести себя будешь, за попа замуж отдам". Я прямо трепетала,ха-ха– ха... М-да, ох уж эти попы... Одно жаль, что Собор не разогнали,патриарха успели избрать. Ну да ладно, тем интереснее. Мой толстобрюхенькийархимандритик, Царство ему Небесное, тоже успел там поучаствовать. Слыхала, чтои Загряжский молодой там был?
– Не знаю. – Да ты нерасстраивайся, товарищ, – патронесса положила руку на Грунино плечо. – Никудаон не уйдет от нас, никто не уйдет. – Он от меня не долженуйти.
Мысль эта неотвязноприсутствовала в дальнейшей Груниной жизни, что бы она ни делала, а делатьмного пришлось. Каждое новое дело отодвигало предыдущее, и оно, отодвинутое,тут же забывалось, ибо каждое новое было великим и требовало полной отдачи, ановое новое казалось еще более великим, еще более неотложным. Когда вышел указпо Москве и по всей России снять-ликвидировать вывески всякие с домов –фамильные и фирменные, ибо ликвидировалась частная собственность, Грунясамозабвенно гоняла по Москве на грузовике с дружиной орлов своих и душа еепела-радовалась. В грохоте падения вывесок ей виделось нечтоэпохально-мистическое – нет больше магазинщиков Елисеевых, всяких там Зингеров,Телятниковых, а есть и будет Госмоспродраспред! И тихие граждане при нем. Агрохот от падения вывесок действительно был значителен. Сами бывшие хозяева идолжны были, согласно декрету, сдирать свои фамилии с названиями фирм. Ломами,топорами, кирками, щипцами, молотками, пилами, зубилами, по карнизам лазая, внелепых позах, в поте лица, бывшие хозяева отдирали вывески. Тяжко отдиралось,крепко в свое время прикрутили. Точно баррикады, валялись по Москве грудывывесок и обломки их. – Па-аберегись, –гремело и орало сверху, и с шестого этажа домины-громадины у Красных воротстрашно низвергался десятиметровый, десятипудовый призыв "Покупайтеконфекты Коновалов и Сын". И Труня гоняла, понукала, чтоб шустрейнизвергалось, – таково было ей особое задание от самого Загорского. Тогда иузнала Москва по-настоящему, что есть комиссар Груня, тогда и пошло гулять –"желжена". Не знала она, что и Загряжский молодой в тот день в Москвебыл. И ему тоже тот день виделся эпохальным. Будто потерянный ходил он поМоскве и смотрел. Ходил при полной форме, в погонах, со всеми"Георгиями" на груди. Сопровождавший его Безобразов, в штатском,только вздыхал и морщился, когда ошарашенные прохожие таращились на них."Офицерье" давно уже было в Москве на главном прицеле у новой власти. – Иван, – тихо говорилБезобразов, – по-моему, Бога ты искушаешь. |
