– Иван, – тихо говорилБезобразов, – по-моему, Бога ты искушаешь. Ну для чего так рисоваться?

– Оставь, Василий. Идина квартиру, сказал же тебе.

– Да никуда я от тебя неуйду.

– Не могу я, Василий,ничего другого носить, кроме этого.

– Рра-а-зой-дись,православные, э-э! – послышалось тут сверху. Оба отпрянули под арку – прямо наних планировал, колыхаясь в воздухе, огромный жестяной лист с нарисованным нанем чем-то вкусным. Это вкусное созерцал также нарисованный усатый господин сдовольным лицом. Довольное лицо врезалось в фонарный столб и со звономгрохнулось на камни. Лист остался лежать, ощетинившись ржавыми гвоздями в небо.

– Пойдем, Иван, не начто тут смотреть.

– Нет, Безобразов, оченьдаже есть на что.

– Нет, Иван, не на что инезачем, хотя зрелище, конечно, богатое.

Загряжский ничего неответил, он смотрел на старика, стоявшего на высоченных козлах. Старик с плачемдолбил ломом по щиту, на котором значилось: "Горшанинское пиво – лучшее изпив". Старик безуспешно колотил и ругался, что вот потрафил Горшанину, атеперь что делать? "Что делать-то?" – несколько раз истерично крикнулон, к вывеске обращаясь.

– Да пусть сам Горшанини снимает, – сказал Безобразов.

– Э, господин хороший,где его счас искать, Горшанина-то, а спрос-то с меня, не отбрешешься, неотбояришься... – тут взгляд его упал на Загряжского, и он оторопело замер. –Ишь ты! – вымолвил он восхищенно. – А зря вы так, господин офицер, зря, – бравадаваша зряшная, сами же их на грех толкаете, – и он снова стал долбить.

Прибывшая через часГруня увидела, что так и не отдолбил старик ломом вывеску. Очень онарассердилась. Но и старик тут вдруг вспылил, прорвало его:

– Да что тебе вывескаэта, кость бы в глотку ей! Сама сбивай, нету Горшанина, нету пива больше, дасодрать-то ее как?! Офицерье по всей форме тут шляется, а вы хреновиной всякойзабавляетесь!

Несколько раз, послеуже, далеко от Москвы, опять пересекались жизненные линии Груни и Загряжского,однако встретиться опять не довелось, хотя и близко к тому было. Когда донеслией, что взорван мост у Перелюба через Знаменку, донесли с подробностями, как онбыл взорван, сразу Груня поняла, чьих рук это дело. Занята она тогда быластранно-непонятным, но почему-то ей казавшимся важным делом. Она изучаластранную бумагу, будто бы вороной из Глубь-трясины принесенной. Так клялся ибожился тот, кто доставил эту бумагу:

– К лапе привязана была,вместе с камнем упала. Гляжу – падает с вороны, с лап ее, а она, значит, изГлубь-трясины летит.

В бумаге значилось:"Товарищи, братцы, граждане, все коммунисты-большевики илисволочи-обманщики, или дураки обманутые, или ненормальные! Бейте сволочей,вразумляйте обманутых, это я говорю, Взвоев, комиссаром я был – и будь онопроклято. Не послушаете – все пропадете и в аду будете. Пишу из Глубь-трясины,где монастырь теперь, а вы его не видите, потому что сволочам большевикамверите, а в Бога не верите. Смерть подлюкам большевикам. Взвоев".

Очень внимательно Груняизучила документ. Взвоева она знала, почерк на бумаге его был, знала, чтопропал он, слышала и о том, как какой-то бешеный из его роты про монастырь вГлубь-трясине орал, который, кстати, тоже пропал. Очень скрупулезно она и этоизучила, и доктора Долгова на допрос вызывала. Очень ей Долгов не понравился –все глаза прятал да от вопросов ускользал. И вот нате, пожалуйста, – моствзорван. Сориентировалась она сразу и как могла скоро оказалась в Болотной,уверена была, что если князь это, то обязательно по кратчайшему пути пойдет.Болотная открывалась сразу после выезда из леса, Груня выехала и увиделамонастырь. Едва с коня не упала. Остановилась. Соратники никак в толк взять немогли, что случилось, а она не слышала их и не видела их.