– Не спится? –послышалось сзади.

– Вы, Иван Семеныч?

– Я. По-моему, никто неспит.

– Что это они тамзасуетились?

– Кто ж их разберет, даи не все ли равно? Нас бы заметили – суетились бы не так. Звезды-то какие!Никогда таких не видал. – Я тоже. А вообще на небо часто смотрели?

– Вообще не смотрел, даи на все окружающее почти не смотрел. На жену не смотрел, своей жизнью жила,что хотела делала, умерла вдруг ни с того ни с сего, похоронил не жалея. Сынсам по себе рос, вот и вырос – он в Москве где-то сейчас, в ЧК служит.

– Где?!

– А чему вы удивляетесь,я же на брата вашего не удивляюсь. Мой сынок воевал вполне прилично, недалекоот. меня, в прапорщиках. Ну а в марте солдатики революционные аж командиромполка выбрали; ну, командир полка из него как из меня кондитер, быстропроголосовали – с фронта долой, ну и вперед на Москву. Москву оказалось братьлегче, чем Померанию, ну а дальше... дальше октябрь уж наступил, позвали в ЧК –согласился. Просто позвали, просто согласился. В жизни вообще все просто, еслисмотреть на нее просто. Сейчас поднимался сюда, мать отчего-то вспомнил, прямовот увидел даже, скрюченную, согнутую, высохшую, глаза то бегающие, топотухшие. Лет пять до кончины все такая была, а я изнывал и, как в"Онегине":

...Вздыхал и думал просебя,

Когда же черт возьметтебя. –

Она невыносима была, новедь сын же я! Гадко. Давит на душу, а все остальное ушло. А? А у вас? Неттакого? Все все равно...

Дронов молча пожалплечами, но видеть пожатие было невозможно. А полковник продолжал:

– И даже Оля-маленькаяволновать перестала. Всю всенощную с ума сходил, молитва на ум не шла – как онитам, прорвались ли, доехали? И – как отрубило вдруг, пустота какая-то итревога. А ночь-то какая, Александр Дмитрич. Ведь чернота одна и звезды ввышине, а... сколько этого всего, оказывается.

Справа чиркнуло,вспыхнул огонек, Дронов и полковник повернули головы и увидели прикуривающегопоэта. Огонек погас и во тьме раздался его голос:

– Да, чудная,прекрасная, единственная ночь, черт бы ее драл, а – тоска. Отчего так, господавояки?

– Мы здесь такие жевояки, какой вы здесь – поэт, – сказал полковник.

– Ха! Ха-ха-ха... а ведьправда! Ничего на ум нейдет. Был поэт и весь вышел. Моя ночь, моя погода, всемое, как распирало меня по таким ночам! На воздухе стоял... двести строк затакую ночь прилетало, и нате вам, пожалуйста, – чернота на душе, как тьма вотэта; Я вот думал все это время, что это такое, когда вот так, по двести строк,– дар или проклятие? Ведь как на бумагу их перелагать начнешь – корпетьначинаешь, вот воистину проклятие, или... образ схватишь... летает рядом, а неидет, и убить всякого готов, кто мешает, потом любуешься и – не то... нет,все-таки проклятие. Что вздыхаете, господа вояки? "Нам бы егозаботы", – да? Ну да, животы штыком вспарывать, шашкой головы отсекать –это заботы.

– Не задирайтесь,господин Константин, – равнодушно сказал полковник. – Совсем не о том явздыхал. Сам не знаю о чем. Обо всем и ни о чем. Не нужны никакие заботы, нимне ваши, ни вам мои.

– Суета сует и томлениедуха?

– А разве не так? Развеночь эта не говорит вам, что это так? Не только вам ничего на ум нейдет. А дарБожий не может быть проклятием, никак не может. Дар слова и – проклятие? Нет,никогда не поверю. Но и – "за каждое праздное слово дадите ответ в деньСтрашного суда..." Вот это страшно.